— Управы на тебя нет, медный недоумок! — И потом уже спокойнее повернулась к Золотинке, обратилась в покрытый мраком конец комнаты, где затаила дыхание девушка, и сообщила: — Как посмотрю — жуть! Поди узнай, что у него на уме.

С тем же самым, наверное, представлением — что смотреть бесполезно — она глянула мимоходом «Новые дополнения», и книга не задержала ее внимания. Ведьма повернулась к Золотинке, чтобы слабеющим голосом протянуть:

— Хозя-и-н… хозя-я-ин… это я, верная Торчила прилетела. Крылышками, крылышками — и прилетела. — Она помахала кистями рук, изображая нежный, превыспренний полет. Лицо сбежалось сладостной гримасой, подаваясь вперед к пленительному видению — то есть к все той же упрятанной за кроватью Золотинке — сорока любовно зачмокала губами, подводным таким движением повела полные руки и после нескольких дополнительных шажочков принялась рассыпать в пространстве звучные поцелуи.

Не предназначенные для посторонних томные ужимки оборотня могли бы изрядно озадачить неподготовленного наблюдателя, да не Золотинке-то было судить влюбленную женщину! После свидания на скале она пребывала в нравственном оглушении, не оставлявшем возможности для нелицеприятных суждений. В сплошном ознобе, она не судила, а только чувствовала — лихорадочно чувствовала. Медоточивые проявления нежной сорочьей души отозвались у Золотинки судорожным комком в горле — давала Торчила к тому повод или нет! А толстая сорока, прикрыв веки, плыла по комнате, пока не наткнулась на кровать и не опрокинулась в нее с бессильным стоном; живот колыхнулся, чепец съехал набок.

— О-о! — выдохнула она в изнеможении. — О, властитель! — Уронила руки в перину и в скором времени, поворочавшись, сомлела.

Расслабленная душой, Золотинка мешкала, сама не зная, чего ждет, когда оконная занавеска всколыхнулась со стороны реки и в комнату ввалилась еще одна сорока. С сердитым стрекотанием птица заметалась среди препятствий, а потом взмыла на живот Торчиле, которая испуганно очнулась:

— Сестрица! Сестрица прилетела! — окликнула она истукана.

Таившийся за порогом болван явил свои медные стати и показал клетку, еще одну клетку с еще одной сорокой. Все произошло как в прошлый раз: сверкнул Асакон, судорожно взмахивая крыльями, оборотень кувыркнулся через голову и на пол выпала тощая черная старуха.

— Так-то ты служишь хозяину, сестрица! — язвительно выпалила Колча. Ибо это и была Колча — только что прилетевшая сорока, Золотинка сразу ее признала. — Чуха ты, свиное рыло!

Если Колча, едва явившись, усмотрела в своей сестрице известное сходство со свиньей, то и сама тогда уж не вправе была рассчитывать на снисхождение: осевшие кольцом вокруг морщинистой шеи складки капюшона, многоярусные черные одежды Колчи Торчила, обладай она воображением, могла бы уподобить обиталищу червеобразного существа в тот самый знаменательный миг, когда из обиталища, как из кокона, явилась на слабой шее голова. Ничего этого, однако, Торчиле на ум не взошло, она оправдывалась:

— Соснула, я сестрица. Так сладко!

— С каких же это ты трудов соснула?

— Сто верст, почитай, без малого!

— Это Ахтырка-то сто верст?! С каких пор? Полно вздор молоть.

— Ах, что б тебя! — непоследовательно взъярилась тут Торчила. — Куда лезешь?! Ну его, не пускай! — Улучив истукана в намерении приблизиться, Торчила швырнула в медную рожу подушкой. — Пошел вон! Экая мерзость ведь! Тьфу! — замахала она руками и не успокоилась, пока не вытолкала медлительного болвана за порог.

Колча не принимала участия в столкновении и не выказывала сочувствия ни одной из сторон. Она расхаживала между кроватью и конторкой, бросая по сторонам пронзительные взоры, так что Золотинка почла за благо исчезнуть. Когда она решилась все-таки раздвинуть складки занавеси, Колча дергала висячий замок на сундуке.

— А что великий князь? Что столица? — устранив истукана и закрыв за ним дверь, миролюбиво спросила ее Торчила.

— Вздор! — огрызнулась Колча, скверный нрав которой нисколько не смягчился с той памятной поры, когда она колотила маленькую Золотинку по голове, пытаясь обратить девочку в золотую россыпь. — Вздор! Вздор! Все вздор! Вонючие объедки. Вороны! Коршуны! Пыль, толпы, жара, вонь! Помойки с дохлыми мальчишками. И эти несносные оборванные коты.

Походя, Колча раскрыла «Дополнения», не много в них увидела и не особенно этому удивилась.

— На знамена отпущено две тысячи семьсот локтей крашеной шерсти, — сообщила она с необъяснимым раздражением. — Деньги летят на ветер. В казне сквозняки гуляют! А по дорогам пыль, пыль столбом — гонят скот. Воры, девки, скоморохи бродят табунами. В гостиницах спят на полу. Нищие платят хорошие деньги за пятилетних детей и швыряются без предупреждения костылями. И все галдят: Нута, Нута, Нута! Так и жужжит над городом: ну-да, ну-да, ну-да! А что им эта заморская девка, своих что ли мало? Что им это Нута? — сказала Колча с нарочито неправильным ударением на последнем слоге. — Верно говорят мужики: пришла нуда — виляй хвостом!

Весь этот словесный мусор извергался из старой ведьмы без малейшего затруднения, она остановилась только для того, чтобы препакостно хихикнуть. И здорово, видать, Колча понабралась всякой дряни. Вредный от природы ум ее, развившись на столичных помойках, приобрел подлинную язвительность.

— Пришла нуда — виляй хвостом! — хихикнула она еще раз, чтобы обратить внимание товарки на речевой выверт.

— Нуда? — туго понимала Торчила, которая, видно, не знала слова, означавшего летний гнус — слепней и мошкару, когда они донимают на лугах скот, все это жужжание и зуд. — Нуда? — переспросила она.

— Ну да! — глумливо ухмыльнулась Колча.

Золотинка догадывалась, что обе женщины — та, что потолще и помоложе, Торчила, и та что постарше, Колча, — обе женщины были ведьмы, попавшие под жернова Казенной палаты. И Рукосил своей властью укрыл их от правосудия, получив взамен непреходящую верность и за страх, и за совесть. Куда им было деваться, этим потерпевшим крушения ведьмам, от могущественных объятий судьи Казенной палаты? Только в объятия палача.

Предательство Колчи так или иначе сгубило Миху и сгубило Поплеву — тут уж не приходилось сомневаться. Но что все-таки заставляло Рукосила держать при себе заведомую предательницу? Может быть, то же самое, что заставляло Миху. Уверенность в своей власти. Самоуверенность, попросту говоря. И еще — потребность в темных, помойных услугах, которые трудно ожидать от уважающей себя волшебницы. Выходит так.

Но напрасно Золотинка прислушивалась, пытаясь выловить в пустой болтовне сорок что-нибудь действительно важное, намек или обмолвку, которые, может быть, навели бы ее на след Поплевы и Михи Луня. Рукосил крепко держал своих людей. Сорочья болтовня, как убедилась Золотинка, не переходила известных границ, ни Торчила, ни Колча, ни словом не обмолвились о природе последних поручений хозяина. С чем улетели и с чем вернулись — предмета этого они не трогали даже в самом доверительном, семейном, можно сказать, разговоре, отмеченном к тому же совсем не лишними приятностями: отыскав винный погребок и кое-какие припасы сьестного, Колча извлекла несколько початых бутылок и не усомнилась нацедить с каждой понемногу, полагая, что это мелкое сорочье воровство будет не особенно приметно.