— Присаживайся, сестрица, — покровительственно позвала она к угощению Торчилу. На табуретку водрузили большой двуручный кубок, нашлись и стулья для сорок, они уселись. И, как скоро вино оказало свое ободряющее действие, ночная пирушка мало-помалу приняла оживленный, общительный характер.

Между тем легкие приступы икоты склоняли Торчилу к философическому настроению. Отуманенный ум ее занимали предметы самого мрачного свойства. Она припомнила почерпнутые в океане молвы известия о потоках крови… Которая излилась на жителей города Летича, причем застигнутые небывалым дождем горожане не только ужасно вымокли, но также окрасились и провоняли. В то же самое время, как достоверно слышала Торчила, в долину реки Южный Ус сползла гора. Еще за шестьдесят дней до крушения можно было слышать у подножия кручи невнятный гул, походивший на ожесточенную перебранку, хотя самых спорщиков никак нельзя было углядеть. Наконец, когда споры дошли до крика, гора дрогнула и поехала вместе с расположенными на ней селениями, людьми, имуществом и скотом в реку. Обнаженные, развороченные недра явили тут медь и золото. Несколько уцелевших при страшном бедствии путников — они случились на дороге выше обрыва: четверо проезжих купцов со слугами, бродячий портной и нищенка с ребенком — кинулись копать золото. Гора же возроптала вновь и повторно рухнула, похоронив под собой и не внявших повторному предупреждению копателей, и открывшиеся на миг золотые видения.

Сообщения такого рода вносили разнообразие в разговоры о повсеместных градобитиях, недородах, засухах, пожарах, убийствах, о вероломстве господ и низости черни, о неверности жен и жестокости мужей. Отдельного, хотя и беглого упоминания, заслужили людоеды, которые спугнули разбойничью шайку в тот самый ужасный миг, когда злодеи подвесили над костром путника, чтобы выпытать из него деньги. Сказанного путника, когда он хорошо пропекся, людоеды съели, оставив золото нетронутым. Так что разбойники, возвратившись, нашли в золе большой оплавленный слиток, что вывалился из жаркого.

А на закуску после такого неудобоваримого рассказа пошло известие о побоище на Романовом поле, где сошлись две огромные тучи саранчи — в междоусобном столкновении большая часть саранчового воинства полегла.

Трагические события в жизни бурых кузнечиков трогали Торчилу и Колчу не больше, чем несчастья людей. Тон непритязательной застольной беседы определял разговор, какого бы предмета ни коснулись ведьмы. Они рассуждали о бедствиях и страданиях так, как если бы не принадлежали уже сами к человеческому роду, несчастья слабых, неразумных, помраченных страстями людей ничего не задевали в закоченелых душах. Ведьмы как будто бы исключали себя из круга подверженных болезням и невзгодам смертных. Чувство неуязвимости, действительной или мнимой, давала им принадлежность к хозяину. Рукосил осенял их своей колдовской мощью и они безоговорочно признавали власть хозяина над душой и телом.

Казалось, ведьмы просидят до утра. Поджидая хозяина, они не решались спать и потому пытались бодриться разговорами и вином. Новости между тем иссякали, так же как охота говорить, а вино оставалось, ведьма начинали неопределенно прерываться, речь их звучала замедленней и глуше, они позевывали и явилась надежда, что дремота вот-вот одержит верх над усердием.

Однако сонное уединение спальни было нарушено внезапным шумом крыльев в смежной комнате, заскрипел истукан, что-то свалилось, и пред взоры ведьм явилась на пороге царица.

Ну уж, принцесса, на худой конец, — так она глянула, сверкнув очами.

И Золотинка с изумлением обнаружила, что эта расфуфыренная краля — Зимка. Лекарева дочь Чепчугова Зимка, которая, выходит, на службе у Рукосила. И служба у нее, по всему видать, не малая.

От Зимки исходила угроза. Угроза или, по крайней мере, готовность плюнуть вам в рожу. Не-тронь-меня читалось в презрительном взгляде, в очертаниях упрямого подбородка, в непреклонности лба. Угрозу или, сказать, неприступность увеличивала объемистая, сложно устроенная прическа, походившая на опрокинутый рогами вниз полумесяц. Ровно подрубленный на уровне подбородка полумесяц жестко уложенных волос распространялся по ширине до середины плеч, так что надменное Зимкино лицо покоилось в этом обрамлении, как вмурованное. Придавленная грудь упакована в тяжелую, словно броня, негнущуюся парчу.

Приподняв всколыхнувшийся подол, Зимка ступила через порог.

— Глянь-ка, сестрица Торчила, — ехидно сказала Колча, — сестрица Зимка прилетела. Вот она, наша гордость, тут стоит, ты заметила?

— Ах вот что, — приподняв брови, фыркнула девушка. — Выходит, я не поздоровалась. Какая жалость. Но если я сейчас поздороваюсь, не поздно будет? Это тебе не западло покажется, если я сейчас с запозданием скажу: здравствуй, старая стерва! — Она легонечко кивнула, доказав тем самым, что и на старуху бывает проруха — Колча лишилась голоса. — И тебе, сестрица Торчила, многие лета! — последовал поклон, более отчетливый и даже, может быть, дружеский.

Покладистая Торчила, разрываясь между враждующими товарками, неловким движением головы выразила свои ответные чувства.

— Порывай! — Зимка оглянулась на дверь. Коромысло жестко уложенных волос понуждало ее к плавным, исполненным величественного достоинства движениям, которые она с сорочьей сообразительностью переняла, похоже, у кого-то из аристократических дур. Она повела рукой, совершенно прямой, как палка, но с утомленно упавшей пястью. — Порывай, кресло!

Истукан повиновался, хотя и не столь раболепно, как это подразумевал царственно утомленный голос Зимки. Множество ржавых ключей в суставах ни при каких обстоятельствах не позволяли ему суетиться, он ступал с величавой основательностью, от которой постанывали половицы. Зимка ждала, уставившись вбок — вынужденное общество старых ведьм не доставляло ей радости.

Тем временем обнаружилось, что Порывай, доставив кресло, имеет и собственный интерес. Запуганная величественными ухватками Зимки, Торчила оставила болвана без присмотра, то есть не удосужилась ткнуть ему в рожу чем-нибудь увесистым, и Порываю хватило нескольких неспешных шагов, чтобы достичь занавеси, где три последних часа чуял он нечто лишнее. И — ра-аз! — облапил Золотинку прямо через бархат.

Занавесь сорвалась с потолочных колец, покрывая девушку удушливым пологом, она отчаянно рванулась:

— Больно же!

Опрокидывая стулья, ведьмы вскочили.

— Пожалуйста, Порывай! — со стоном сказала Золотинка. — Если вы можете меня не душить, то, пожалуйста, не душите. Если это не входит… о!.. в ваши прямые обязанности… душить… нельзя ли полегче?

Он чуточку разомкнул лапы, давая девушке вздохнуть. А потом, приняв в соображение свои собственные, неведомые никому обстоятельства, без всякой дополнительной просьбы еще раз ослабил хватку, так что можно было и повернуться.

— Так ведь это принцесса Септа! — сообразила вдруг Торчила. И надо сказать, что изумление ее от этого открытия нисколько не уменьшилось.

— У, сопля малая, девчонка Поплевина! — обнаружила свои чувства Колча.