На следующий день все повторилось заново: Густава и его людей избили за то, что они якобы работают недостаточно усердно. На перекличке Густава вызвали к командованию, и его допросил рапорт-фюрер, сержант, отвечающий в лагере за дисциплину. По стандартам СС это был достаточно разумный человек; удовлетворившись объяснениями Густава, он порвал Грюелев донос.

Однако Грюель не успокоился. Он был настоящим садистом. Некоторые считали, что в его зверстве есть сексуальный элемент; все знали, что он иногда уводит заключенных к себе в кабинет и там, в одиночестве, избивает в свое удовольствие[258]. Единожды избрав себе жертву, он ее уже не выпускал. На третий день Густав с командой таскали камни из карьера. В вагонетку насыпали примерно две с половиной тонны камней, и даже двадцать шесть мужчин с канатами с огромным трудом поднимали ее, шаг за шагом, вверх по холму. Грюель, посмотрев на них, настрочил еще один рапорт: теперь Густав недостаточно торопил своих людей. Рапорт-фюреру пришлось дать делу дальнейший ход.

На перекличке Густава опять вызвали к начальству. За пренебрежение обязанностями ему присудили отработать пять воскресений в штрафной команде без пищи. Как раньше Фриц, он стал Scheissetragen – «говноносцем». Каждое воскресенье, когда остальные заключенные отдыхали, он таскал жижу из уборных на огороды, и исключительно бегом. Густаву уже исполнилось пятьдесят один и, хоть он и был довольно крепок, долгое время выдерживать такой темп не мог. В дни отработок друзья делились с ним своими пайками, но за месяц он потерял десять килограммов. Он всегда был худым, но теперь превратился в настоящий скелет.

Наконец он отбыл наказание и приступил к обычной работе. С должности бригадира его сняли, но товарищи из транспортной колонны смогли обеспечить ему назначение на более легкую позицию, в лазарете, куда он доставлял пищу и другие грузы. Постепенно Густав оправлялся от пережитых тягот. То, что он пережил преследования Грюеля, само по себе было практически чудом. Не будь у него такой силы духа и поддержки друзей, тот уничтожил бы его, как до этого многих других.

* * *

Фриц давно знал, что чудеса в таком месте долго не длятся. Каждый день вокруг них сжималось кольцо, и шансы на выживание стремительно убывали.

В ту весну Фриц лишился одного из своих самых дорогих друзей, Лео Мозеса, человека, который защищал и наставлял его в искусстве выживания, который обеспечил безопасную работу и ему, и его папе. Большую партию заключенных отправили в новый лагерь, организованный в Эльзасе – «Нацвейлер. Лео выслали с ними. Больше Фриц его не видел[259].

В один июньский вечер Фриц сидел на своем обычном месте за столом в 17-м блоке, слушая разговор старших заключенных. Они только что закончили ужин – суп из турнепса с куском хлеба – и погрузились в беседу. Фриц прислушивался к ней, но свое слово вставить стеснялся. Через неделю ему исполнялось девятнадцать, но, по сравнению с этими мужчинами, он был еще ребенком: как по возрасту, так и по интеллектуальному развитию и взгляду на мир. Горя желанием учиться, он словно губка впитывал их политические рассуждения, рассказы про «шоу-бизнес» и грандиозные планы будущего Европы.

Но тут его внимание привлек знакомый силуэт в дверном проеме. Это был надзиратель Роберт Сиверт, которого Фриц сразу узнал. Он вскочил из-за стола и вышел на улицу, в теплый летний вечер. Сиверт поглядел на него сурово. Потом торопливо прошептал: «В почтовом кабинете письмо от твоей матери. Но цензор тебе его не отдаст».

Сиверт состоял в лагерной связной сети, и у него были контакты в администрации, которая привлекала к работе наиболее доверенных заключенных. Так он узнал содержание письма. Несмотря на лето, Фриц ощутил озноб; мир словно сжался вокруг него. «Твою мать и сестру Герту уведомили о переселении. Их арестовали и сейчас они ждут депортации на восток»[260].

В панике Фриц бросился к отцовскому бараку, Сиверт заторопился за ним. Несколько заключенных стояли у дверей, и Фриц попросил их сообщить отцу, что должен срочно с ним повидаться. (Заключенным запрещалось заходить в чужие бараки, любые, кроме собственного.) Через пару мгновений Густав оказался рядом с ними. «Скажи ему», – попросил Фриц, и Сиверт повторил содержание письма Тини.

Переселение, депортация. Они могли лишь догадываться, что это означало. По лагерю ходили разные слухи, и они привыкли за всем угадывать нацистские эвфемизмы. Фриц и Густав слышали про массовые убийства, чинимые эсэсовцами в Остланде, на завоеванной территории к востоку от Польши[261]. По крайней мере, одно было точно: больше не будет никаких писем, никакой связи с Тини и Гертой, которых увозят из Вены и отправляют в Россию или вообще неизвестно куда.

* * *

Тини стояла на кухне перед газовой плитой. Она вспоминала день, когда забрали Фрица, и она грозила отравиться газом, если Густав не убежит и не спрячется. Ни к чему хорошему это не привело. А теперь вот пришли и за ней.

Она перекрыла газовую трубу, как ей предписывалось сделать. Подробный перечень инструкций, составленных властями, лежал, отпечатанный, на кухонном столе рядом с кольцом для ключей, которое ей выдали и на котором уже висел ее ключ.

Герта стояла рядом с ней в своем залатанном пальто с желтой звездой на груди и чемоданчиком в руках. Им разрешалось взять не более двух чемоданов на человека – в сумме пятьдесят килограммов. Они упаковали одежду и постельное белье – следуя инструкциям для перемещенных лиц, – а еще тарелки, кружки, ложки (брать ножи и вилки запрещалось) и еду на три дня пути. Тем, у кого было сельскохозяйственное оборудование и инструменты, приказали взять с собой и его, чтобы основать и затем развивать новое поселение. Тини разрешили оставить обручальное кольцо, но прочие ценности следовало сдать. Собственно, у нее их и не было: что-то давно отобрали, а что-то она продала; то же самое касалось и суммы в триста марок наличными, которую каждый депортированный мог увезти с собой в Остланд – у них не набралось и малой ее части[262].