Он, поудобнее обвиснув на цепочке, молчал, а я, опасаясь его подельщиков, прислушивался к шумам.

Взвизгнув, внизу проскрежетала и гулко громыхнула дверь лифта, кто-то поднялся на два этажа, вышел из кабины, опять грохнул дверью и крикнул:

— Пожарные говорят, до нас не дойдет… А замок в дверях опять бомжи искорежили!

Женщина визгливо ответила:

— Они пожар и запалили, пьянь подзаборная… Костер за помойными контейнерами разожгут и греются. Точно говорю! А этим сукиным детям на стоянке я сколько раз говорила, чтобы поосторожнее… У них и огнетушителей-то нет. Сторожа с утра пьяные. Сволочи… Залили все бензином. И вонища от них этим… чем они там машины снизу мажут! Вот и полыхнуло! Дождались… Грязищу разведут теперь… Вы бы посмотрели, что в форточку-то нанесло! До Восьмого марта не отмоешь.

— А до Пасхи?

— Пасха позже, — сказала женщина.

Затихло.

Я смочил водкой бумажный носовой платок, пакетик с которыми прихватил со стола дежурного на японской территории. Оттирая с пальто майонезные пятна и приставший мусор, я спросил пессимистичного стрелка:

— Ты кто?

— Х… в пальто, — ответил он.

Чем спокойнее он обмякал, тем больше я нервничал. Пришлось применить меры. Я дал ему отвисеться от боли несколько минут и повторил вопрос, прибавив, что по состоянию здоровья он вряд ли дождется скорой помощи, даже если жильцы вызовут её из Склифосовского, расположенного за углом Астраханского переулка.

— Мне наплевать, дядя, — сказал стрелок.

— А может, поживешь еще? Скажем, для дачи показаний не мне, добряку и понимающему человеку, а в другом месте… Скажем, после укольчика. Вызывать специалистов?

Я вытянул из кармана его зеленого жилета мобильник «Эриксон».

— Тебя, дядя, из эн-ка-вэ-дэ ещё при Берии уволили, — сказал он. Звонить-то умеешь?

Тип вызывал любопытство. Прежде всего, внутренним содержанием. Водка выпаривалась в пьяный кураж, или ему действительно наплевать на себя? Но это второй вопрос. Первый: почему он, уложив мадам Зорро и её подельника, не тронул меня на стоянке? Из окна, как из наблюдательного пункта, он полностью отслеживал мои маневры, вплоть до того как я перебежал, назовем это так, к японцам. Машины не могли меня прикрывать, я-то теперь это видел.

— Придется, значит, оставить, — сказал я. — Для холодного копчения. Открою окна пошире, морозца и гари нанесет… Как ты насчет такого?

— Дядя, ты придуриваешься или туго соображаешь? Ты же сам видишь, что я тебя ждал. Думаю, скоро ли придет и придет ли? Ты что же, считаешь, что, постреляв немного, я бы спокойно сидел здесь, как говорится, ликуя от результативности своего огня? Ты, наверное, и сам, пока не уволили из эн-ка-вэ-дэ, тренировался на ворошиловского стрелка по живым мишеням в лагерях… Соображать, что и к чему, должен, кажется… Полагаешь, я бы тебе не влепил в переулке, а? Выпей, там осталось, промой мозги-то… Им чистка нужнее, чем твоей одежке.

— Ты кто? — повторил я вопрос.

— А ты кто? Я за тобой явился. Не интересовался бы живым, грохнул бы на площадке внизу или снял бы с забора…

Походило на правду. И выпивал он, уже отправив на тот свет мадам Зорро и её преданного матерщинника. Как говорится, кончив дело, гулял смело. Свидетелей его меткости, кроме меня, все равно не осталось.

Гарью в окно понесло сильнее. Ее всасывало в подъезд и снизу, наверное. Я отстегнул мичиганскую цепочку от скобы на раме и захлопнул полуоткрытую створку, отсекая вонь и уличные шумы.

И вовремя. Кто-то сторожко, останавливаясь и прислушиваясь, поднимался по лестнице. Скорее всего, двумя или полутора этажами ниже. Четыре или три пролета от нас. Лифтом не воспользовался.

Я разомкнул и наручники. Жестами приказал стрелку: собирай манатки. Он ответил кивком вверх и изобразил на пальцах бегущего человека. Беззвучно, одними губами сказал:

— Есть чердак.

Все-таки я вытянул магазин из его карабина и, открыв затвор, выбросил патрон из патронника. Он ловко перехватил его на лету и отдал мне. Карабин повесил на грудь. Бинокль тоже. Бутылку и майонезную упаковку мы оставили на подоконнике.

Я опять обратил внимание, что стрелок не носил перчаток. Бутылки идеальная поверхность для отпечатков пальцев…

На носках, беззвучно прыгая через две ступеньки, мы взлетели к последней квартирной площадке. Наслюнявленными клочками бумажного платка я залепил «глазки» на всех выходивших на неё дверях. Определенно, через какой-то один нас и высмотрели. Так что снизу подбирались патрульные, вызванные по телефону жильцами. Больше некому.

Толчком в спину я отправил подвыпившего стрелка первым по металлической лестнице к чердачному люку. Как и предвиделось, ключ от его висячего замка пленник имел. Свесившись из лаза, он протянул руку и сказал:

— Давайте-ка дамский символ фаллической шпаги… Легче подниметесь. Устали?

Тип обо мне заботился! Да ещё имел представление о феминистском фрейдизме…

Я машинально протянул ему зонтик. И только когда он втянулся в квадратную дыру надо мной, спохватился: штуковину-то я не разрядил.

Чтобы заполучить хорошую должность в разведывательной структуре, даже такой, как российская, где лейтенант получает две тысячи рублей, а полковник четыре с небольшим в месяц, маловато прослыть бесстрашным. Смельчаки или, скажем так, придурки, не ведающие страха, не ведают и многого другого. Чтобы прослыть храбрым, приходится действительно перепугаться. До омертвелости конечностей и сухой глотки. Высокой пробы свидетельством сданного экзамена на трусость являются также мокрые штаны. Совсем высшей — в придачу к таким штанам десяток вполне уверенных шагов с ускорением в направлении собственного тыла.

Когда симптомы страха и панического бегства с поля боя осознаны и преодолены, да ещё это повторено несколько раз, — тогда другое дело… Слабак может рассчитывать на должность.

Преподававший на Алексеевских курсах теорию и практику оперативного гипноза и психотропного воздействия монах-францисканец Юзеф Смоляк, в прошлом полицейский психолог, выспренно обозначал трусость божественным даром. По его теории, страх сопровождает каждого при появлении на свет Божий, о чем свидетельствуют крики, издаваемые от ужаса расставания с материнской утробой. Потрясение на целую жизнь! Оно трансформируется по мере взросления в страх смерти, то есть инерционную трусость перед следующей, второй из двух кардинальнейших перемен в земной юдоли. Перед возвращением к Богу. Или уходом в ад…

Трусость поэтому органична. Ненормально её преодоление. В этой ненормальности и лежит причина того, что многие, очень многие, согласно Смоляку, доходили — представить страшно! — до преодоления даже страха Божьего! Чего уж говорить о страхе перед тюрьмой или высшей мерой, к несчастью, редко настигающих злодеев.

Храбрость, таким образом, для христианина — грехопадение.