потянул вверх, как будто хотел поднять молодого человека с постели. Мое сердце билось в два раза быстрее того сердца, которое я сейчас должен был увидеть. Я сделал все, как говорил Грег. Никогда раньше я не видел вскрытой человеческой груди.

Внутри бежевой, немного прозрачной околосердечной сумки под названием «перикард» находилось сердце, похожее на заключенного в клетку монстра, на танцора в смирительной рубашке, такого взрывного и ритмичного. Я видел, как сердце извивалось — оно не билось, а скорее извергалось, выталкивало из себя, словно выжимали мокрое полотенце. Ярость его движений завораживала. Я вполне понимаю, почему на протяжении столетий именно сердце считали тем местом, где обитает душа.

Я попытался стряхнуть с себя изумление и восхищение, чтобы продолжить то, что я начал. На короткий момент времени я оказался в трансе. Для того чтобы обнажить сердце, я должен был схватить околосердечную сумку, то есть толстую мембрану вокруг сердца — перикард. Когда сердце сжимается, словно кулак, его оболочка, перикард, чуть отходит от него и становится не такой натянутой. Именно в этот момент и надо схватить перикард. На долю секунды мне казалось, что я контролирую ситуацию, но это было не так. Сердце работало, оно билось. Я следил за его ударами, как загипнотизированный. Я подумал о семье этого молодого человека, о том, чего его родные ожидали от последних минут жизни своего сына, брата, внука.

В каждой из моих рук, поднятых над раскрытой грудной клеткой, находилось по инструменту. Мои движения были хорошо синхронизированы с движениями сердца. Я выбрал момент и, слегка прихватив перикард пинцетом в левой руке, сделал небольшой разрез тонким скальпелем, который держал в правой. Передал его медсестре и засунул в разрез средний палец правой руки. Держа внешнюю сторону пальца в перчатке прижатой к мускулу сердца, подушечкой пальца я приподнял оболочку перикарда. Я видел свой палец внутри околосердечной сумки. В левую руку я взял большой электрокоагулятор, включил его, и оболочка вокруг сердца разошлась еще шире. Я увидел сердце во всей его красе. Оно было похоже на мускулистую спину и плечи пловца в разорванной олимпийке.

Но я приехал не для того, чтобы забрать его сердце. Если бы оно было здоровым, мне не доверили бы его вырезать. Я был для этого слишком молодым и неопытным. Однако у лежавшего на операционном столе человека было больное сердце. Этот важный орган нельзя было использовать для пересадки. Мне предстояло проткнуть желудочек сердца, но только по команде Грега. Это должно было произойти одновременно с тем, как он будет вырезать нужный нам орган, которому до последней секунды нужна была кровь. Грег кивнул, и я сомкнул изогнутые лезвия больших ножниц вокруг сердца. Я почувствовал, как лезвие разрезает мускул. Текстура и движение того момента были незабываемыми.

В течение еще нескольких минут сердце продолжало биться. Обычно выходящая из сердца кровь встречает некоторое сопротивление. Поэтому мы можем измерить кровяное давление. Сердце этого молодого человека выжимало кровь из разреза в стенке. Кровь текла, как вода из прорванной в груди плотины. Грег приказал мне положить в грудь трубочку отсоса и подойти к нему помочь. Я отошел от груди и приблизился к Грегу, стоявшему около живота, но все еще периферийным зрением завороженно смотрел на последние конвульсии сердца. Мозг пациента был мертв, но сердцем управляли нервы, которые перешли в автономный режим работы, включающийся тогда, когда на мозг уже нельзя положиться.

Несмотря на то что сердце изрыгало остатки крови, оно все еще продолжало работать. Желудочки сдулись и опустели, и само сердце стало походить на опавшее суфле. Сердце уже не стучало в привычном и предсказуемом ритме. Прошло несколько минут, поток крови превратился в слабый ручеек, а Грег занимался изъятием органов.

Несмотря на то что сердце еще трепыхалось, я должен был зашить грудь. Я сделал это с помощью иглодержателя, изогнутой толстой иголки и толстой нитки. Я чувствовал себя так, словно закрываю крышку гроба над человеком, который еще дышит, но у нас уже не было времени дожидаться полной остановки сердца. Внутренние органы этого парня лежали обложенные льдом в изотермических переносных контейнерах, и нас ждал самолет компании Lear. Я зашил грудь как можно быстрее и тщательнее — аккуратными стежками, стараясь по минимуму травмировать кожу. Если близкие захотят провести прощание в открытом гробу, они смогут это сделать.

Официальное время смерти парня было зафиксировано несколькими минутами ранее, когда я разрезал его сердце, но даже при зашитой груди оно все еще несколько раз невидимо для нас и совершенно безрезультатно трепыхнулось. Так какое же время смерти можно считать истинным? Надо ли считать с того момента, как перерезали сердце, или тогда, когда оно окончательно остановилось? Или время смерти — это то мгновение, когда парень в последний раз потерял сознание? Или когда с ним прощались его родные? У жизни много цветов, но смерти как таковой не придаются те оттенки, которых она заслуживает.

С красно-белыми изотермическими контейнерами марки Igloo, в которых во льду в стерильных пластиковых пакетах лежали органы, мы поднялись на борт зафрахтованного самолета и полетели домой. Я сидел в кресле, повернутом в сторону хвоста, а контейнер поставил на пол между ног. Во время полета я ногами чувствовал, как он становится все холоднее. Органы жили своей короткой самостоятельной жизнью. Они были целы и невредимы, но находились без хозяина. Они ждали пересадки или гибели. Грег спал. Для него все это было не впервой, и он знал, что надо отдохнуть перед операциями по пересадке органов, благодаря которым люди вернутся к нормальной жизни. Я не спал и размышлял обо всем, что только что произошло.

Вернувшись в Сан-Диего, в течение следующих 36 часов мы сделали операции по пересадке двух почек, печени и поджелудочной железы. Я участвовал в четырех операциях и очень устал, но испытывал чувство облегчения. Операции по пересадке органов четырем пациентам прошли успешно.

Спустя несколько месяцев я перешел в нейрохирургию, но Грег никогда не укорял меня за уход из отделения трансплантации. Я думал, что мне уже никогда не придется заниматься пересадкой органов, однако спустя несколько месяцев после поездки в Санта-Фе мне снова пришлось столкнуться с трансплантацией, но уже немного в другом ключе.

В самом начале работы в отделении нейрохирургии я выполнял задания, не связанные с операциями. Я занимался пациентами с травмами головы, подключенными к поддерживающим жизнь аппаратам, работал с теми, кому не требовалась или пока еще не требовалась нейрохирургическая операция, с послеоперационными пациентами, а также с теми, кто находился на грани смерти мозга и