– Костя, – я забилась, но ты не слышал.

Ты не слушал.

Бабушка, бабушка, как отличить волка от лесоруба?

Развести огонь, внученька.

Он даже не сразу понял

Он даже не сразу понял, что

Он всё бормотал из темноты:

– Я же не знал, что ты не просто так выделываешься… Тебе лет-то сколько, я же и не думал, что ты еще…

Тогда я вывернулась и пнула, но не попала, замолотила по кровати руками-ногами – почему только сейчас, почему же я сразу не, – и тут вырвалось Хочу к бабушке, я сказала Хочу к бабушке, сказала Хочу, на грудь рухнул потолок, руки крутит, руки выгибает, руки не мои, воздух не мой, тело не мое, но в ухе голос, голос того, чье тело: дыши, Агния, дыши, дыши, Агния, возьми меня за руку, вот так, держи, Агния, Агния, Агния — и пальцы расцепляются, в пальцах ладонь, ногти впиваются, но ладонь не уходит, ладонь гладит по волосам, голос зовет по имени, голос забирает меня себе, голос велит дышать, голос велит держаться, голос велит спать, и я дышу, и я держусь, и я сворачиваюсь в клубок, как свернулся бы Граф на коленях у бабушки, как свернулся бы, не выкинь она его в окно, а голос сворачивается вокруг меня, повторяя Агния, и я в клубке, и я засыпаю, и я сплю, окруженная им.

Ему хватило ума не ждать, когда я проснусь. Около кровати стоял тазик с водой и лежало полотенце. Я кое-как обтерлась и бросила взгляд на простынь. Что там принято с ними делать? Вывешивать в окно на потеху соседям? Скомкала, бросила в угол. Снизу раздался шум открывающейся двери. Вот бы он ушел, подумала я, и, еле наступая на лестницу, прокралась вниз.

Он сидел на кухне и крутил складной нож, выкидывая лезвие и убирая обратно. Покосился на меня и нахмурился:

– Баню сделать тебе?

Я молчала. Нож заходил в его руках туда-сюда, а я вдруг подумала: он так и лежал здесь ночью.

– Агния, – он сказал тихо, а я дернулась. – Агния, – он повторил. – Откуда такое имя? Грузинка, что ли?

– Цыганка, – огрызнулась я.

– Серьезно?

– А если и так, то что?

– Мне цыганка бабки нагадала. Сказала, большим человеком буду.

– Рада за тебя.

– Так ее и звали – Рада. Я запомнил, как в том фильме, где ее в конце убивают, – «Табор уходит в небо», точно. Так имя почему такое?

Я нехотя ответила.

– Бабушка Барто любила. Фильмы ее особенно. «Муля, не нервируй меня», помнишь?

– Барто – поэтесса. За дурака меня держишь?

– Не держу, сам придуриваешься. В школе вроде нормально учился. Книжки хорошие читал. Пионером был, даже в Артек за какие-то заслуги взяли. Наверное, за хоккей. Вот только человеком так и не стал.

– В альбомах рылась?

Я молчала, пытаясь перебороть желание узнать о нем хоть что-то, хоть что-то еще, кроме имени, фамилии да дурацкой клички. Все-таки не выдержала:

– Дед тебя воспитывал?

– Дед. Только он не воспитывал. Он у нас надзирал.

Он швырнул бычок в окно и заговорил. О том, как ранним февральским утром родители отправились рыбачить и не вернулись. О том, как отец ушел под лед и достали его только через несколько суток, а мать упала следом, но выбралась, вот только всё равно умерла в больнице от воспаления легких. О том, как дед отыгрывался на вмиг оказавшемся бесхозным внуке, каждый вечер предлагая ремень с карабином на выбор – да не за дело, а просто так, чтобы не вырос в очередного зэка. О том, как дед грозил выгнать из дома за любое непослушание. О том, как мальчик терпел и никогда ничего не просил: ни прощения, ни пощады. О том, как мальчик рос, ходил в спортшколу, и, когда в очередной раз дед занес руку с ремнем, он перехватил ее и сказал: я выше тебя, я сильнее тебя, я вчера зарубил соседу козу, так что только попробуй еще раз. О том, как мальчик ушел из дома, перебивался как мог, а после школы сбежал в армию, потому что там хоть кормят и одевают. О том, как мальчик вернулся с войны, а деда не стало, а значит, не стало последнего, кто мог бы мальчика ждать.

А я слушала, отвернувшись к окну, и думала, что матушка бы наверняка купилась на эту сентиментальную дурь, где невинная дева с томиком Дюма привечает головореза с раненой душой и теряет свою невинность вместе с последними мозгами. Вот только я в благородных разбойников не верила: сволочь в одном будет сволочью в остальном. Какой дурой нужно быть, чтобы поверить бандиту? Какой же дурой нужно было быть?

Так что я повернулась и сказала:

– Хочешь, чтоб я тебя пожалела? У нас у всех сложная жизнь. Это еще не дает права быть скотиной по отношению к другим.

Он мазнул по мне взглядом и бросил:

– Собирайся.

– Куда?

– Домой. Беса закрыли. Надолго.

– Откуда ты знаешь, ты же никуда не… – И тут меня осенило. – Вчера и взяли. А ты сбежал, только мне не сказал. Вот ты урод, у меня же там мать одна…

Он встал и повторил:

– Собирайся.

На улице он открыл мне дверь машины, я демонстративно прошла мимо и села назад. Он покачал головой, но возражать не стал. Ехали мы молча. Костя врубил кассету, хрипло заорала «Гражданская оборона», а на меня запоздало накатило похмелье, так что, когда он затормозил у подъезда, стало совсем пакостно. Я смотрела на дверь и думала: еще неделю назад мы так же сидели в машине, и я так же не знала, как быть, вот только связывало нас куда меньше. А сейчас на мне всё еще его запах. И как нам с этим быть?

Костю, кажется, терзали те же мысли, потому что он поерзал и выдал:

– Я тебя еще в кабаке заметил. Бес всё дергал: посмотри, какая девка. Ты заказ тогда принимала. Строгая такая, неразмалеванная, как учительница. И красивая, как ведущая прогноза. Я и повелся. Сразу повелся. Из-за Беса неприятностей тебе не хотел, вот и не стал знакомиться. Еще и кабак ваш – территория чужая, это Беса сдуру понесло, он злой был, что бабки проиграл… Он за тобой когда пошел, я сразу почуял неладное. А когда он позвонил, я ж в чем был из дома выскочил. Думал, не успею. И вот ты у меня оказалась, я и решил: а вдруг?