вышло. Он подал в отставку, но совещание командующих армиями, собравшееся в Петрограде 3–4 мая, отказалось поддержать Гучкова в его жалобах на Временное правительство. Эта первая попытка противопоставить «силу воли» сражающихся генералов «безволию» революционного правительства не удалась.

Мои первые дни в военном министерстве

Однако эта попытка не закончилась для меня благополучно. Я был вынужден взять на себя военный портфель с трудным наследием, оставленным Поливановым и Гучковым. Теперь я понимаю, что, быть может, предчувствие этого, моего величайшего испытания, побудило меня в моем стремлении уговорить Гучкова не покидать Временное правительство. Конечно, если бы среди командиров на фронте нашелся хотя бы один человек, пользовавшийся безоговорочным доверием рядовых, вопрос о поиске преемника Гучкову был бы легко решен. Но современная война анонимных сообщений не произвела такого героя. Ставка во главе с генералом Алексеевым, а также весь командный состав потребовали назначения военным министром гражданского лица.

Не иллюстрирует ли это требование генералов лучше всего ненормальность положения, занимаемого в то время командующими армиями на фронте, и то, что они сами это понимали? То, что требовалось тогда, было буфером между командным корпусом и рядовыми. Мне суждено было быть буфером со всеми неизбежными последствиями, с которыми сталкивается каждый, кто вставит свою голову между молотом и наковальней.

Но тогда некогда было долго думать. К тому же все рассуждения быстро закончились. На вопрос князя Львова, кого из имеющихся штатских лиц высшее командование рекомендовало бы для военного министерства, генерал Алексеев ответил: «Первый кандидат в высшее командование — Керенский».

Задача, поставленная передо мной как военным министром Временным правительством, была вкратце такова: восстановление всеми доступными средствами боеспособности армии. Для этого я должен был перевести армию в наступление, не жалея сил.

Конечно, моя задача была бы совершенно невыполнимой, если бы в то время, в мае, в массах не появились явные свидетельства глубокого психологического изменения, произведенного опытом Стохода. Резолюции различных Советов, армейских комитетов и декларации делегаций, прибывавших в Петроград с фронта, говорили только об одном: о настоятельной необходимости восстановления боеспособности армии и производительности труда рабочих, как необходимых предпосылок к обороне страны.

Конечно, эти здоровые политические и национальные тенденции не затронули все активные силы нации. Пропаганда большевиков и работа германской агентуры, что часто означало одно и то же — усталость от войны и, главное, затягивание войны, которую мы не могли остановить, продолжали раскалывать и расшатывать страну. Чувство отчаяния часто охватывало каждого из нас. Непосредственно перед моим назначением военным министром, в самый день отставки Гучкова, я заявил перед тем же совещанием армейских делегатов, на котором Гучков исполнил свою лебединую песню:

«Неужели Свободная Россия есть только страна взбунтовавшихся рабов? Мне жаль, что я не умер два месяца тому назад, в первый час Революции. Последнее приобретение России — это то, что мы научились управлять нашей страной без кнута и дубины, во взаимном уважении, а не так, как нами управляли».

Но из такого чувства отчаяния вырастали и созревали, параллельно с силами разложения, новые социальные связи. Родились новые творческие возможности, призывающие всех к работе и усилиям. Тогда возможности давали нам веру в торжество разума над темным безумием одних и сознательной изменой других.

Приступив к своим обязанностям в военном министерстве, я прежде всего отдал приказ угрюмым членам командного состава, запрещающий отставку любых действующих армейских офицеров. Эта мера пресекла в зародыше намерение некоторых высших командиров уйти в отставку в знак протеста против официального опубликования «Декларации прав солдата». Я считал, что дисциплины нужно требовать в первую очередь от людей, которые в силу своего положения должны были служить образцом исполнения долга. Более того, прекратить публикацию пресловутой декларации было совершенно невозможно, во-первых, потому, что она уже давно была опубликована в «Известиях» Петроградского Совета, и, во-вторых, потому, что Поливанов и Гучков дали официальное и категорическое обещание Совету и армейским комитетам, что декларация будет приведена в действие, заявив, что задержка с этим была вызвана исключительно причинами технического характера.

Положив конец угрюмому отношению генералов, я немедленно опубликовал «Декларацию прав солдата». Но при моем пересмотре декларация получила такое толкование, которое побудило Ленина в «Правде» назвать ее «Декларацией о бесправии солдата» и начать безумную кампанию против нового военного министра. В четырнадцатом пункте декларации, первоначально исключенный генералом Поливановым по требованию Совета, но восстановленном мной, был такой пассаж:

«…Но в боевой обстановке начальник имеет право, под своей личной ответственностью, принимать все меры, до применения вооруженной силы включительно, против неисполняющих его приказания подчиненных.».

Этот пункт был первым шагом к восстановлению власти и авторитета полководцев. Но даже самые смелые офицеры долго не решались воспользоваться этой властью. В дополнение к этому фундаментальному изменению восемнадцатый пункт пересмотренной декларации отдал право назначения и увольнения исключительно в руки командиров и опустил пункт оригинала Поливанова, который наделял армейские комитеты правом рекомендации и отклонения назначенцев. Таким образом я ликвидировал право подчиненных участвовать в назначении вышестоящих.

Наконец, в первые же дни моих обязанностей военного министра был положен конец «двоевластию», царившему в управлении Петроградским гарнизоном.

В течение двух месяцев службы генерала Корнилова командующим Петроградским военным округом Военная комиссия Думы и солдатская секция Совета совместно осуществляли право управления Петроградским гарнизоном. Все усилия Гучкова и Корнилова положить конец этому поистине недопустимому вмешательству государственных органов в деятельность окружного военного штаба не увенчались успехом. Наоборот, вмешательство Совета в дела командующего росло рука об руку с растущим недоверием к военному министру. Генерал Корнилов шел на всевозможные уступки Совету. Однажды он заявил в прессе, что он «не предпринимает серьезных действий в деле внутреннего управления гарнизоном без предварительного согласования с Советом рабочих и солдатских депутатов, через посредство его исполнительного органа». Он согласился также на создание Советом своего рода контролирующего органа, который был прикреплен к штабу. Но все это ни к чему не привело. 29 апреля, в день отставки Гучкова, Совет через представителей своего исполкома потребовал себе право подтверждать все приказы командующего округом о передвижении и переброске войск.

Это требование переполнило чашу терпение генерала Корнилова. Он ушел в отставку.

Мое желание освободить штаб Петроградского военного округа от вмешательства Совета вскоре осуществилось.

С самого начала революции Дума, а затем и Совет стали посылать своих представителей на фронт, где их задачей было разъяснение событий в Петрограде и содействие установлению контактов между армией и силами революции. Представители Думы не имели большого успеха среди солдат на фронте и вскоре прекратили свою деятельность. Но представители Совета стали, по сути, комиссарами в армии.

Этот упадок авторитета думских представителей на фронте