Вот бы сейчас со мной был Вальтер, вот бы это он держал меня за руку.

Но нет, его сюда на пушечный выстрел не подпустят.

Когда мы выходим из кино, снаружи уже сумерки. Мы садимся на скамью напротив Томаскирхе. Высокие, чистые голоса доносятся из древнего храма, заливая пространство мощеной площади вокруг: в церкви поет хор мальчиков.

– У меня отец умер, – заявляет вдруг Томас, и его голос, монотонный и резкий, нарушает наше дружеское молчание.

Через меня словно пропускают электрический ток.

– Что случилось? – спрашивает Эрна.

– Из окна выпал, – отвечает Томас спокойно, даже равнодушно. – Мыл окно на четвертом этаже тюрьмы. Наверное, наклонился по неосторожности чересчур да и вывалился.

– Страх какой. Просто ужас, – говорит Эрна. – Как жалко.

– А мне нет! – тут же выпаливает Томас. – Из-за него вечно одни проблемы были. На войне он не был. Зато коммунистом был. Наци терпеть не мог. Короче, он был предателем и получил по заслугам. – Щеки у Томаса пылают; очки, как всегда, соскользнули на самую середину носа.

Эрна смотрит на него, вытаращив глаза от ужаса:

– Что ты! Нельзя радоваться смерти родного отца!

– А я и не радуюсь. Кто сказал, что я радуюсь? Только он сам во всем виноват. Он всегда делал что хотел, а мы из-за него страдали. В жизни зарплаты приличной домой не принес, вот и теперь по его милости мы торчим в этой сраной дыре, в Плагвице, а моя мать вкалывает до седьмого пота. Пашет на чертовой фабрике с утра до ночи, а мы едим всякую дрянь да глотаем фабричные дымы. Ты ведь его не знала, Эрна, так что где тебе судить. Вот Хетти понимает, о чем я. Да, Хетти? Нам без него лучше, и дело с концом.

Я ерзаю на лавке. Не приведи я тогда Томаса к папе, это сделал бы кто-нибудь другой, раньше или позже. И тогда пострадать могла вся семья. Так что я еще оказала им услугу, можно сказать.

– Мы правильно поступили, Томас, – говорю я тихо. – Я знаю, что тебе пришлось несладко, но ты держишься молодцом, настоящий герой.

Эрна смотрит на нас и ничего не понимает.

– Наверное, так оно и есть, – наконец произносит она. – Но я слышала, что такие случайные смерти в тюрьме… на самом деле вовсе не случайны. О лагерях вообще ходит много слухов, жутких слухов.

Я старательно не думаю о том, что говорил мне о них Вальтер.

– И что это за слухи? – спрашиваю я резко, с раздражением в голосе.

Отца своего наслушалась, не иначе. Повторяет за ним все подряд. Безупречная Эрна, кажется, становится не такой уж безупречной? Неужели я все же ошиблась и надо было сообщить о взглядах герра Беккера папе?

Лицо Эрны на миг затуманивается. Между бровями залегает морщинка.

– Я не говорю, что те, кто поступал неправильно, не заслуживают тюрьмы… Все дело в том, что из тех, кому «ограничили свободу в целях защиты», слишком многие попали в лагеря, а условия там ужасные. А еще я слышала, что, когда у них заканчиваются сроки, дату освобождения всеми правдами и неправдами отодвигают, а потом человек внезапно умирает или его убивают при попытке к бегству.

– Кто это тебе сказал?

Эрна тут же умолкает и едва заметно покачивает головой.

– Эрна, нельзя слушать такие вещи. Ты же знаешь. – Я гляжу ей прямо в глаза.

– Правду бывает так трудно отличить от сплетен… – Она осторожно выбирает слова. – И все равно семья Томаса имеет право знать, как случилось, что их отец погиб. Внезапная смерть наводит на подозрения…

– Да откуда тебе знать? – напускаюсь я на нее. – Не говори о том, о чем не имеешь никакого понятия. Томасу и без тебя тяжело.

– Да нет, все в порядке, Хетти. – Томас тоже хмурится. – Слухов и правда много. Просто не надо верить всему, что слышишь, Эрна. Слухи распускают ублюдки, враги Рейха. Этих хлебом не корми, дай нагадить.

Эрна ненадолго умолкает.

– Что ж, извини, Томас.

Мы сидим молча, перевариваем новость о смерти отца Томаса. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как мы с Томасом, двенадцатилетние, стояли плечом к плеч у в папином кабинете. Как же все изменилось с тех пор. Даже хлюпик Томас и тот, похоже, становится мужчиной.

Подняв голову, я смотрю сквозь голые ветки большого платана на узкие цветные окна церкви, освещенные изнутри, а голоса мальчиков, такие нежные и приятные, вдруг поднимаются на невероятную высоту и резко замолкают. На площади становится тихо.

Простившись с Томасом, мы с Эрной рука об руку идем домой по улицам, на которых уже зажглись фонари. Мы снова лучшие подруги, недавние разногласия из-за лагерей забыты. Начинается дождь, сначала мелкий, но постепенно усиливается. Пахнет мокрой, жирной землей. Машины едут, шелестя ши нами по лужам, огни фар отражаются в черных блестящих мостовых.

– Все меняется, а мне так хочется, чтобы все оставалось по-прежнему, – внезапно вырывается у меня.

Я думаю о том, как просто было жить раньше, когда не надо было выбирать слова, прежде чем сказать что-то друг другу; когда Вальтеру и его родным не приходилось прятаться от людей; когда я еще не знала о папе и другой девочке.

Эрна задумчиво смотрит на меня:

– То есть, по-твоему, ничего хорошего в будущем нас не ждет?

– Не знаю, просто сейчас мне так не кажется.

Сказать или не сказать? Я уже жалею, что вступилась за Томаса. Вдруг Эрна больше не захочет говорить со мной по душам?

– Почему же нет? – возражает она преувеличенно радостно. – Впереди еще столько удовольствий. Концерт в Гевандхаусе. Танцы в БДМ. Вдруг удастся поцеловаться с каким-нибудь симпатичным офицером из вермахта? – Она пихает меня в бок. – Чего еще хотеть девчонкам, а?

Ей удается меня растормошить, и я улыбаюсь, несмотря на меланхолию, которая, кажется, угнездилась во мне навсегда.

– Правда, Хетти, что с тобой такое?

– Так. Ничего. По Карлу, наверное, соскучилась, вот и все.

– Ну конечно. Как он там?

– Кажется, хорошо. Хотя он не особо часто мне пишет.

– Ты, наверное, ждешь не дождешься, когда он приедет.

– Кто знает, когда еще это будет.

– На Рождество, разве нет? Он ведь говорил… – Эрна осекается на полуслове.

– Что?

– Я хотела сказать, на Рождество он, наверное, приедет, разве нет? – частит она: слова так и сыплются у нее изо рта, налезая одно на другое, но шаг замедляется, и, глядя на нее, я даже сквозь дождь и сумерки вижу, как ее лицо заливает краска.

– Ты только что сказала «на Рождество» и еще «он ведь говорил»…

Вокруг меня все как в тумане, и я замираю, не зная, куда идти. Звуки долетают откуда-то издалека. И вдруг туман рассеивается, и я вижу все необычайно ясно. Все, что я упускала до сих пор. Как же я могла этого не понять? А может быть, понимала, только не хотела верить?