Призрак Вальтера молит меня не поступать так, как нужно.

Чертов Гитлер! Эхо слов герра Беккера звенит в моей памяти.

– Я слышала…

– Ну, ну, что ты такое слышала, Шнуфель?

– Я слышала, как они говорили…

Зеленые глаза Эрны со скошенными внешними уголками проплывают перед моим взором. Ты ведь всегда будешь моей лучшей подругой… Отныне и навсегда. Я тяжело сглатываю. Папа смотрит на меня, ждет, когда я продолжу.

Целый калейдоскоп образов мелькает перед моим внутренним взором: мы с Эрной на площадке у школы; болтаем обо всем на свете, валяясь на ее кровати; маршируем с отрядом БДМ; лежим в палатке летнего лагеря БДМ, делимся самыми сокровенными надеждами и мечтами. И еще Вальтер. Божественный Вальтер, еврей.

Папа начинает терять терпение. Он бросает ручку на лежащий перед ним лист и громко фыркает:

– Что ты слышала?

Я расправляю плечи. Что ж, Эрна, обещание есть обещание. Хотя ты меня и предала, я не стану отвечать тебе тем же.

– Извини, папа… Они так хотели достать билеты в первый ряд на ежегодный праздник гитлерюгенда, но у них ничего не вышло. – Я чувствую, как у меня на лбу выступает испарина. – А ведь герр Беккер такой поклонник фюрера. Вот я и подумала, если бы ты смог потянуть за нужные ниточки, чтобы они получили билеты в первый ряд, им было бы так приятно.

Я наблюдаю за тем, как меняется выражение папиного лица. Вдруг он начинает громко хохотать:

– И это все?

Ничего лучше я не придумала.

– Так ты сможешь?

– Нет, Герта. Первые ряды зарезервированы для важных людей и их семей.

– Какая ж алость!

– Так он, говоришь, восхищается Гитлером? И его дочка Эрна тоже? О ней хорошо отзываются. Я сам расспрашивал о ней твоего брата, ведь она твоя близкая подруга. Так вот, Карл сказал, что ее уважают в гитлерюгенде. Именно с такими людьми тебе и следует дружить. Впрочем, я еще подумаю. Может быть, удастся подкинуть им приглашение на праздничный прием. Посмотрю, что можно сделать.

– Спасибо, папа. Они будут так тебе благодарны.

– Я ничего не обещаю. Ты что-то еще хотела сказать?

– Нет, это все.

– Ну тогда дай мне работать. У меня много срочных дел.

Взмахом руки папа отпускает меня, а сам немедленно погружается в лежащие перед ним документы. Я вижу его макушку, когда он склоняется над недописанным письмом. Ручка в его руке яростно царапает бумагу.

Ты неудачница, Герта Хайнрих. Слепой червь. Поставила свои интересы выше интересов Фатерланда. Когда-то ты поклялась быть верной мне. А теперь что же? Изменила?

Тошнота возникает где-то в желудке. Гниль все еще во мне, и я знаю лишь один способ избавиться от нее раз и навсегда. Знаю, но боюсь.

Мама уехала с визитом в Бургхаузен. Там есть приют и школа, где сирот воспитывают под наблюдением СС, и она хочет поучиться, чтобы скопировать его устройство для детского дома, который затевает сама. Папа закрылся у себя. Значит, я все равно что одна в доме. Отсутствие Карла я чувствую еще острее, чем раньше.

Не зная, чем себя занять, я иду в комнату с видом на сад. Там уже не так красиво, как прежде: яркие краски лета поблекли, большое дерево у изгороди сбросило всю листву, и дом в его ветвях кажется огромным и неуместным, словно гнездо какой-нибудь сказочной нечисти. Вдруг меня охватывает тоска по Эрне. Вот пойду к ней, попрошу прощения за все, что наговорила, и расскажу ей про Вальтера. Но нет, на это меня не хватит. На журнальном столике лежит свежий номер «Ляйпцигера». Я беру его и от нечего делать начинаю просматривать заголовки.

И вдруг:

Известная и прежде высоко почитаемая актриса Дора Хек предстала перед судом по обвинению в чудовищном преступлении – осквернении расы. Необычность данного дела в том, что обвиняемая в антигерманском поведении – женщина, хотя женщины чаще являются жертвами насильников или растлителей-неарийцев. Однако в данном случае актриса, близкая, по сведениям некоторых источников, к лицам из высших эшелонов Партии, отправилась в Лондон под видом проведения рекламной кампании своего последнего фильма. Агенты гестапо, получив предупреждение ответственного гражданина Рейха, проследили за ней и выяснили, что она тайно встречается и имеет половую связь с немецким евреем, живущим теперь в Лондоне. По возвращении в Германию актриса была арестована и предстала перед судом, который признал ее виновной. Перед тем как отправить фройляйн Хек по месту отбывания срока наказания, определенного судом, ее обрили наголо и провели по центру города в назидание тем, кто захочет повторить подобное преступление.

Боже мой! Я, как ужаленная, в панике отшвыриваю газету. Нет, половой связи у нас не было, но мы же целовались. Это тоже считается? Наверняка да. Господи, а вдруг папа узнает?! Вдруг Ингрид предупредит гестапо, чтобы они следили за мной?

Вот теперь у меня точно нет выбора, и времени тоже больше нет.

В прихожей мама с папой, нарядные, в вечерних туалетах, ждут, когда за ними придет машина. Мама недавно вернулась из приюта и все еще бурлит энтузиазмом. В руке у нее книга «Воспитание идеального немецкого ребенка. Пособие для современных матерей».

– Кладезь советов о том, как закалять подрастающее поколение. Моим сиротам будет полезно, – говорит она. – Не засиживайся, Хетти. Мы придем поздно. Сначала ужин у судьи Фукса, потом опера.

Подъезжает автомобиль. Мама торопливо натягивает перчатки, надевает шляпу, набрасывает на плечи меховой палантин, обувается, и они с папой выходят, оставив в прихожей сложный шлейф запахов: мужского одеколона, табачного дыма и тонкого цветочного аромата женских духов.

У себя в комнате я сую руку под матрас, вынимаю оттуда Кафку и долго смотрю на книгу. Было время, когда я с восторгом, не отрываясь, прочла бы ее от корки до корки. Мои пальцы и теперь тянутся к ней, и я открываю первую страницу. Читаю, но не могу сосредоточиться. Строчки плывут, слова будто играют в чехарду на странице. Наверное, это результат моего негерманского образа мыслей. Нет, надо от нее избавляться. И чем скорее, тем лучше. Захлопнув книгу, я сую ее в карман.

Спускаюсь на кухню. Куши давно уже стал моим постоянным предлогом для выхода на улицу. Из-за двери слышен голос Ингрид.