Глаз с такого расстояния не разобрать, но они явно не подмигивали. Высматривали что-то. Теперь это было проще, волосы в глаза не лезли – лежали прилизанными на дурацкий пробор.

А во мне только на полсекунды подпрыгнула буйная радость, что теперь есть куда пойти, раз Марат-абый, оказывается, не умер. Я скрутился и зажался. Понял как-то: может, есть куда пойти и, может, кто-то не умер, но проверять прямо сейчас любую теорию на себе и Марат-абые нездорово. И дать ему себя увидеть – нельзя.

Нельзя, и все.

Марат-абый не шевелясь смотрел прямо в окно. Лицо у него прыгало и перекашивалось, потому что фонарь ходил туда-сюда над плечами. Не, не фонарь это был, а просто округлый лиловый свет, висящий сам по себе. Шаровая молния, вспомнил я, и Марат-абый качнулся вперед. Я сжался еще сильнее, чтобы не вспоминать и не думать, и по примеру бабки зажмурился.

Так было еще страшнее. Тем более что лиловая подсветка все равно чувствовалась, будто перед лицом головней из костра водили. Медленно приближая. А может, это взгляд Марат-абыя. Да и ладно. Зато не надо ничего делать. Не надо следить за опасностями. Не надо придумывать выходы. Не надо никого предупреждать. Стой, бойся и ни за что не отвечай. Сожрут – так всех, а я не виноват.

А Дилька?

Не могу.

Я сжал зубы, вдохнул, чтобы не выдохнуть с нытьем, и открыл глаза.

Если бы Марат-абый оказался прямо передо мной, нос к носу, я бы, конечно, сдох на месте. А что еще делать? Я с родственниками не дерусь, тем более покойными.

Но его перед носом не было. И за окном не было. Не торчал он, с любопытством вжавшись лицом в стекло, и на прежнем месте не стоял.

Левый край окна на секунду отчеркнулся лиловой полоской и погас. Стало темно.

Ушел.

Я попытался выдохнуть, и тут громыхнуло.

У меня ноги аж подпрыгнули и сердце отдельно, прямо в горло стукнуло. Громыхание сменилось чавканьем.

Бичура вернулась к прерванному ужину. А я про нее и забыл.

Тут я, конечно, выдохнул. Спасибо, что остальными способами накопленное не выпустил.

А бабка, наоборот, вздохнула. Потопталась на месте и зашаркала к двери.

Я попытался спросить, что это было, почему Марат-абый и чего теперь вообще делать-то, но не смог: пришлось разжимать зубы и размыкать сплющенное горло. Но бабка мои глотающие звуки услышала, остановилась и сказала не оборачиваясь:

– Спать надо, спать. Завтра расскажешь.

– Бабуль, – продавил я наконец сквозь сомкнутые связки. – Это дядя.

– Да, правильно, дядя. Гуляет здесь. Все, все, спать иди, – сказала бабка и быстро вытерла слезу кулачком.

Я это почему-то увидел.

– Бабуль, – сказал я и хотел взять ее за рукав, чтобы не убегала так быстро.

И обнаружил, что руки у меня заняты: правый кулак я зачем-то сунул под кофту и еще крепко прижал левым локтем. Давно небось. Сунул-прижал, даже чувствовать перестал, где кулак, где локоть. Чуть помешкав, я с этим разобрался и все-таки потянулся за бабулей. Рука напрочь занемела и вроде звякнула об пол.

Нет. Нож выпал.

Это его я, оказывается, локтем зажимал. Без ножен прямо. Спасибо, хоть не в бок втыкал. И спасибо, что сейчас выронил, а то пырнул бы бабулю, бог ты мой.

Я поспешно нагнулся и подхватил нож, чтобы спрятать. Чудом пальцы не обрезал, пока нашаривал, ладно, он недалеко отскочил. Блин, копец. Сейчас бабка решит, что я молодой гопник, который в гости с тесаком ходит. Выгонит на улицу и меня, и Дильку. В лес, вернее. К Марат-абыю.

Убрать я не успел. Руки оставались костяными и тряслись малость, а в бок себе все-таки лезвие прятать не хотелось. Пока поднял нож, пока нашарил локтем ножны, пока выковырял их из складок кофты – бабуля уже обернулась и увидела нож. Быстрее меня, поди, к темноте привыкла. С ее-то опытом.

Не испугалась. Развернулась и сказала:

– Покажи.

– Это для продуктов, хлеб резать, – торопливо сказал я, сунув нож в распах молнии.

– Покажи, – повторила бабка и подошла вплотную.

– Это ведь… – Я не вспомнил с ходу, как будет «оружие», запнулся, вынул руку из-под кофты и протянул его бабке рукояткой вперед.

Бабка чуть отступила и резко сказала:

– Мне не давай, так покажи. Ближе.

Я положил нож на растопыренную пятерню, продолжая зачем-то вспоминать, как же оружие-то будет, морское что-то, и пробормотал:

– Это не меч ведь.

Бабка быстро ткнула меня в губы костлявым пальцем, я даже отдернуться не успел, и буркнула:

– Масло в рот.

Блин, подумал я, но промолчал. А нож ей совсем под нос сунул.

Бабка за кончики пальцев чуть опустила мою ладонь и провела над нею своей. Раз и другой.

Стало светлее.

Не так. Наоборот, стало темнее, а нож стал ярким. Во всяком случае, теперь я видел его не как светлую щепку, а в деталях: темное лезвие с белой режущей кромкой, резную ручку, схваченную стальными кольцами по краям, и даже вязь по ручке различал. Бабка, видимо, тоже. Она вплотную поднесла палец к резьбе – наверно, хотела ее погладить, – но касаться не стала, а принялась чертить в воздухе закорючки, видать, повторяющие те, что были на ноже. Может, мне показалось, но от этого в рисунке на ручке словно проволочки ярко загорались, той же формы, какую бабка рисовала, – как в старом обогревателе со спиралью.

Поначалу я их различал: низкая скобка в самом центре рисунка, типа латинская «w», булавка, восклицательный знак. Но скобок и точек полыхало все больше, они прожигали глаза, оставляя черные следы. Эти следы путались с пылающей паутиной, кружа мне голову и закидывая ее назад. Я закрыл глаза, стало чуть легче, но все равно огненная надпись жарко плыла по внутренней поверхности век, колыхаясь и комкаясь, и это было неправильно до невыносимости.

Бабка длинно что-то сказала, нараспев и совсем не шамкая.

– Что? – переспросил я, раскрывая глаза и тут же сощурясь. На ладони будто пучок свечей горел.

Бабка уже не водила рукой над ножом, а рассматривала его широко распахнутыми глазами – светло-коричневыми, оказывается, и по этой коричневости вокруг тонкого зрачка бежала золотая вязь. Нож лежал неподвижно, а отражение рисунка с него бегало по кругу.

– Дождалась, – сказала бабка, сильно сморщилась, и золотые проволочки запрыгали не в глазах, а по двум длинным каплям, выдавленным вдоль зажмуренных век. Капли дернулись и скользнули вниз, теряясь в дряблых морщинах.

Мне стало неловко, и я поспешно спросил:

– Что тут написано?

Бабка шмыгнула носом, быстро вытерла лицо концами платка и сказала:

– Про тебя написано, Айкылыч.