Однако необычно то, что эта форма лишена человеческого опыта и влияния на человеческую жизнь. Натуралистическая школа полагает, что искусство пытается придать бесформенному опыту форму и облечь человеческую жизнь, как таковую, в готовый костюм, то есть в произведение искусства. Сунсукэ не был с этим согласен. Форма – это врожденный удел искусства. Приходится соглашаться, что человеческий опыт, почерпнутый из художественного произведения, и опыт реальной жизни различны по измерению, зависящему от того, присутствует в них форма или нет. В реальной жизни человеческий опыт, однако, очень близок к тому опыту, что он приобретает из произведения. Что это? Это впечатление, производимое смертью. Нам не дано испытать смерть на собственном опыте, но мы иногда испытываем впечатление от неё. Мы испытываем на опыте идею смерти, когда умирают наши близкие, когда умирают наши любимые. В итоге смерть — это уникальная форма жизни.

Разве притягательность книги, которая заставляет нас так сильно осознавать жизнь, подталкивает нас к действию, потому что это есть и притягательность смерти? Восточное видение Сунсукэ иногда склонялось в направлении смерти. На Востоке смерть много раз живее жизни. Художественное произведение, как видел его Сунсукэ, – это своего рода утонченная смерть. Оно обладает своеобразной силой позволить жизни прикоснуться и испытать смерть заранее.

Внутреннее существование – это жизнь, объективное существование — не что иное, как смерть или небытие. Эти две формы существования подводят произведение искусства ужасно близко к естественной красоте. Сунсукэ был убежден, что произведение искусства, подобно самой природе, совершенно не должно иметь души. И еще меньше мысли! Посредством недостатка души подтверждается душа, посредством отсутствия мысли подтверждается мысль, посредством недостатка жизни подтверждается жизнь. В этом действительно заключается парадоксальная миссия произведения искусства. В свою очередь, выполнение такой миссии характерно для красоты.

Разве созидательность не есть имитация созидательных сил природы? На этот вопрос у Сунсукэ уже был заготовлен горький ответ.

Природа есть нечто живое, это нечто нерукотворное. Созидательность есть действие, которое существует, чтобы заставить природу сомневаться в своем существовании. Поэтому созидательность является в конечном счете методом природы. Вот таков был ответ.

Правильно. Сунсукэ был олицетворением этого метода. Что ему нужно было от Юити? Он хотел юность этого красивого молодого человека превратить в произведение искусства, взять разные слабости юноши и превратить их в нечто сильное, такое как смерть, взять разные силы, с помощью которых он воздействует на своё окружение, и превратить их в разрушительные, такие как силы природы – неорганические, лишенные всего человеческого.

Существование Юити, подобно произведению в процессе создания, постоянно будоражило мысли писателя. Дошло до того, что день, прошедший без того, чтобы он не услышал этот чистый юный голос, становился несчастливым пасмурным днем. Голос Юити, полный прозрачности и благородного изящества, был подобен яркому лучу, пронизывающему тучи. Он вливался в опустошенную душу своего гения.

Воспользовавшись заведением «У Руди» как средством, позволяющим время от времени общаться с Юити, Сунсукэ сделал вид, как в первый раз, что является одним из обитателей этой улицы. Он стал разговаривать на их особом жаргоне, он изучил все тонкости подмигивания. Пустячная неожиданная любовная история радовала его. Один меланхоличного вида молодой человек признался, что влюблен в него. Его извращенная склонность среди других извращений привела к тому, что он чувствовал влечение только к мужчинам, которым было лет шестьдесят или больше.

У Сунсукэ вошло в привычку появляться с молодыми гомосексуалистами в различных чайных домах и европейских ресторанах. Он узнал, что лёгкий сдвиг возраста от юности к зрелости можно понять по мгновенным изменениям красок, подобно тому, как изменяется вечернее небо. Зрелость была закатом красоты. От восемнадцати до двадцати лет красота того, кто любим, изменяется едва заметно. Первый румянец заката, когда каждое облачко на небе приобретает цвет сладкого свежего фрукта, символизирует цвет щёк мальчика между восемнадцатью и двадцатью, его мягкую заднюю часть шеи, его губы, как у девочки. Когда закатное сияние достигает своего пика и облака горят многоцветьем, а небо сходит с ума от радости, на ум приходит время расцвета юности – от двадцати до двадцати трех. Затем его внешность становится немного жесткой, щёки – упругими, рот постепенно начинает откровенно говорить о мужской воле. В то же время в красках, все еще тлеющих застенчиво на его щёках, и в мягкой обтекаемости лба видны следы мимолетности его мальчишеской красоты. Наконец, время, когда отпылавшие облака приобретают мрачность, а садящееся солнце отбрасывает последние лучи, словно волоски, сравнимо по возрасту с двадцатью четырьмя – двадцатью пятью годами. Хотя его глаза наполнены чистым мерцанием, на его щёках видна превосходящая красоту суровость неумолимой мужской воли.

Нужно со всей откровенностью сказать, хотя Сунсукэ и замечал многообразное обаяние мальчиков, которые общались с ним, он не чувствовал сексуального влечения ни к одному из них. Он спрашивал себя: неужели Юити, окруженный женщинами, которых он не любит, чувствует то же самое? Когда он думал только о нём, сердце старика слегка трепетало, однако без намека на сексуальное влечение. Когда Юити там не было, он обычно называл его имя как бы между прочим, после чего воспоминания, радостные и печальные, мелькали в глазах мальчиков. Расспросив их, он узнал, что Юити имел близость с каждым из них, но порвал с ними после двух-трех встреч.

Юити позвонил Сунсукэ по телефону. Он спросил, не может ли тот навестить его завтра. Благодаря этому звонку первый зимний приступ невралгии у Сунсукэ прошел не так болезненно.

Назавтра был теплый день бабьего лета, и Сунсукэ нашел солнечное местечко на веранде перед жилой комнатой и немного почитал из «Чайльд Гарольда». Байрон всегда забавлял его. Потом было несколько посетителей. Затем служанка объявила, что пришёл Юити. С кислым видом адвоката, взявшегося за неприятное дело, Сунсукэ извинился перед своими гостями. Ни одному из них и в голову не могло прийти, что «очень важный» посетитель, препровожденный в кабинет на втором этаже, был всего лишь студентом, и даже невыдающегося ума.

В кабинете находился диван, служивший в качестве подоконника, с пятью подушками, разрисованными сплошным узором в стиле Рюкю[57]. На полочках для безделушек, обрамлявших с трех сторон токонома, была расставлена совершенно бессистемно коллекция древней керамики. В одном отделении стояла прекрасная тотемная кукла работы древнего мастера. В коллекции не было видимого порядка или системы – она вся состояла из подарков.

Юити, в новом костюме, подаренном ему госпожой Кабураги, уселся на просторном подоконнике, и солнце ранней зимы, проникшее через окно, подобно кипящей воде, заблестело на волнах его черных, словно лакированных, волос. В комнате он не увидел сезонных цветов – нигде никакого признака жизни. Только черные мраморные часы на каминной полке угрюмо отсчитывали время. Юити потянулся за старой иностранной книгой в кожаном переплете на столике под рукой. Это был том «История Ренессанса» Патера издательства «Макмиллан». В разделе «Аполлон Пикардийский» мелькали строчки, подчеркнутые рукой Сунсукэ. Рядом лежали два тома «Одзёёсю»[58]– своего рода Книга мертвых – и издание большого формата гравюр Обри Бёрдсли.