При сборе седла московиты стремились к эстетической цельности, выбирая стремена «одного дела с оправою на луках»[518], т. е. такие, чья художественная отделка соответствовала отделке седла.

Данных о специфике женского седла для езды по-мужски в XVI–XVII вв. не выявлено; вероятно, различий с мужскими седлами не существовало. Однако, согласно «Расходу деньгам царицы Евдокии Лукьяновны 135 года» (т. е. 1627 г.), имеются сведения, что седла для государевых выездов выделялись из общей массы, хранились отдельно и использовались только в этих походах[519].

Все известные на настоящий момент свидетельства говорят о том, что московские придворные «амазонки» ездили в мужских седлах, что не означает того, что они не знали седел с боковой посадкой. Едва ли не единственной отправной точкой для размышлений в этом направлении становится сообщение, сделанное в 1848 г. этнографом А. В. Терещенко: «[русские] женщины [XVI века] не ходили далее ворот: они ездили верхом, садясь на седла, сделанные наподобие шотландских стульев, которые делались гладкими из березового дерева»[520]. На первый взгляд кажется очевидным, что этнограф описывает женское боковое седло, хорошо известное к тому времени в Европе[521]. Однако источником этого заключения послужили стихотворные памфлеты англичанина Дж. Турбервилля, где, несомненно, речь идет об особенностях мужской езды:

Но все же специальные женские седла в Московском государстве имелись, о чем свидетельствует опись «Древних русских доспехов неопределенных времен, до империи» Оружейной палаты, где среди 119 седел, «окованных золотом, серебром и украшенных драгоценными камнями, жемчугом, финифтью, московской работы и присланных в дар» отмечены «в том числе старинные женские»[523].

Более подробное изучение вопроса затруднено недостатком достоверных источников. Может быть атрибутировано как женское седло, изображенное на фресках Толчковской паперти церкви Иоанна Предтечи в Ярославле, чьи росписи включают более двух десятков сюжетов о коне и всаднике из реального и воображаемых миров. Церковный интерьер расписывался в 1694–1695 гг. артелью Дмитрия Плеханова, который не раз выполнял заказы московского двора[524] и был хорошо знаком с царским бытом.

Как правило, московские «амазонки» выезжали на светло-серых, почти белых иноходцах. Эти лошади передвигались быстрым, но мягким, особо удобным для всадника аллюром, при котором одновременно выносятся обе правые или обе левые ноги: «обе ноги правую переднюю и правую заднею подымают и ставят вдруг…»[525]. Иппологи допускают, что часть из них бежала проиноходью (аллюром, близким к иноходи) или ходой — аллюром, при котором задние ноги опускаются с некоторым запозданием относительно передних[526]. Такие аллюры, не в четыре, как обычно, а в два темпа, были быстрыми, но мягкими и спокойными, удобными для всадников со слабой физической подготовкой. Так, для Троицкого вешнего похода в мае — июне 1628 г. было выделено «под верхи 26 иноходцев, постельницам и мастерицам»[527].

И документы, и очевидцы свидетельствуют, что конное сопровождение царицы набиралось из числа ее придворной прислуги: «А когда царице лучитца куды ехать, и в то время с нею в коретах, или в колымагах и в каптанах, и с царевичами меншими и с царевнами, сидят боярыни; а кореты, или каптаны, бывают закрыты камкою Персицкою, как едут Москвою, или селами и деревнями; а мастерицы, и постелницы, и мовницы ездят верхами на иноходцах, а сидят на лошадях не против того, как в ыных государствах ездят женской пол, таким же обычаем, как и мужской пол: а будет тех мастериц, и постелниц, и мовниц со 100 человек, кроме девиц мастериц и которые живут в Верху; а всех будет их блиско 300 человек»[528].

В Троицком осеннем походе 1632 г. «с царицей Евдокией Лукьяновной быти в походе: постельниц 49 ч., мастериц 30 ч., портомой 5 ч., комнатных 2 ч., карлов, карлиц 2 ч. И всего постельниц и мастериц и портомой и комнатных и карлов и карлиц 88 ч. И в том числе постельницам и мастерицам ехать за государыней царицей верхи 40 ч., а под ними 40 иноходцов с седлы и с уздами. По лошеди у человека»[529]. Судя по крайне низкому размеру годового жалованья[530], все эти «верховые мастерицы и ученицы, мовницы, портомои или прачки»[531], а также все те, «которым указывали быть [за Государыней Царицей] в походе по списку»[532], не имели особого положения при дворе, несмотря на фактическую близость к царице.