Мода на ферезею продержалась не одно десятилетие: даже у Федора Алексеевича насчитывалось 27 обычных ферезей, 9 теплых и 10 холодных ферезей[449]. Самой эффектной, очевидно, была ферезея из золотного венецианского бархата, затканного изображениями орлов[450].

«Все, что было наиболее ценного и изысканного в области ткацкого производства Запада и Востока, можно найти в описях царского платья», — подводит итог М. Н. Левинсон-Нечаева, анализируя одежду и текстиль позднего русского средневековья[451]. Особенности одежды, выполненной из золотного текстиля, — благородство цвета, торжественность крупного геральдического рисунка — как нельзя лучше отвечали требованиям царского парадного конного выезда. Драгоценные, как в прямом, так и в переносном смысле, одежды царя и его свиты, служили одним из наиважнейших средств демонстрации силы государства и его правителя, способствовали выстраиванию иерархии власти, выступая как еще одна форма ее представления в вещном мире.

Многие обычаи московского двора позднего русского средневековья относятся к числу вопросов, где реальные события в той или иной степени искажены мифологизированным толкованием. Одним из таких моментов русской средневековой истории является женский конный конвой, бытовавший при московском дворе[452].

Женская верховая езда в мужском седле была характерной приметой повседневности второй половины XVI столетия: об этом сообщают источники 1557–1558 гг.[453] и 1568–1569 гг.[454] Иностранцы, побывавшие в России в первой половине XVII в., отмечали, что в это время при московском дворе появляется своеобразная конная стража, состоящая исключительно из женщин. Эти «амазонки» числом от 24 до 100 сопровождали только женскую половину царской семьи «для их береженья»[455]. Исследователи разных лет усматривали в этом как приверженность к старине, к обычаям XVI в.[456], так и попытки придать больше пышности государственному церемониалу[457].

Действительно, царские выезды этого времени были внушительны, и выезды царицы превосходили выезды царя по многочисленности и разнообразию свиты. Здесь добавлялись особенные составляющие, боярыни и прислужницы, в числе которых была и женская конная стража. Как правило, такое сложносоставное окружение сопутствовало царице только при особо торжественных, дальних поездках. Обыкновенные выезды в пределах города и ближайшего пригорода совершались упрощенным порядком: в этом случае царицу сопровождали только мужчины ее ближайшего круга, дворяне и боярские дети. Свидетелем такого «малого» выезда в 1585 г. был гданьский монах-путешественник Мартин Груневег[458]. Придворные «амазонки» в таких выездах не участвовали.

Самыми пышными царскими выездами были годовые (ежегодные) богомолья; в царской семье они одновременно исполняли роль главных годовых парадных женских выездов и совместных семейных. Выезжали, главным образом, к Троице (в Троице-Сергиев монастырь)[459], царь и царица каждый собственным конным поездом. В сложной системе государственного церемониала именно эти выезды имели смысл «торжественного свидетельства Царского благочестия»[460], что служило к оформлению не только сакрального образа монарха, но и сакрального пространства вокруг него.

Конная женская стража стала неотъемлемой частью впечатляющей процессии, ежегодно тянувшейся к Троице, о чем сохранились множественные свидетельства современников. Самые ранние относятся к рубежу XVI–XVII вв. 1600 годом датируется рассказ английского дипломата В. Парри; он свидетельствует о наличии в штате царицы Марии Годуновой прислужниц, одетых для верховой езды[461]. Выезд с их участием описан очевидцами Троицкого поезда Бориса Годунова и его супруги 6 октября 1602 г. Богомолье было приурочено к предстоящей свадьбе их дочери с датским принцем, «да благословит Небо союз Ксении с Иоанном»[462]. Иностранцы, зафиксировавшие и передавшие обстоятельства этого выезда, представляли датское посольство, сопровождавшее жениха Ксении Годуновой. Говорили, что этот выезд был одним из самых богатых богомольных выездов столетия. Приведем описание этой исключительной по своему блеску процессии[463].