— Успевал, брат, как видишь… А кем твой Фриц воевал?

— Артиллеристом. А что?

— А то, что он просто за пушкой сидел и по нашему брату стрелял. Но знак «За атаку», пожалуй, имел. Они у них были четырех степеней, с числами 25, 50, 75 и 100. Цифры показывали, сколько дней в боях провел солдат. Вот он провел в боях дней тридцать, и дают ему знак «За атаку» со степенью «25».

— А в атаку когда вы бежали, кричали «ура»?

— Да поначалу кричишь «ура», а дыхалка сбивается когда, дак что попало кричишь. Для меня было главным, чтоб я голос свой слышал в общем крике. Раз я кричу и бегу, значит, я еще жив. Но в атаку мы больше ходили пешком. А бежать надо было у самых окопов, если, конечно, он к себе подпускал.

Суровикин поспешно достал папиросу, прикурил и несколько раз затянулся подряд, будто дымом табачным хотел отогнать подступившие к сердцу картины кровавой резни — рукопашного боя.

— После атаки, бывало, завидуешь тем, кого с «передка» в лазарет отправляют. «Эх, — думаешь, — мне бы, грешным делом, ранение легкое, чтобы в госпиталь угодить. Отоспаться чтоб, отдышаться хотя бы сколько деньков! Чтоб от этой войны отойти, будь она проклята! А что Господь тебя в живых оставил — как-то не думалось… А бывало, вернешься в окоп после госпиталя, и страх такой одолевает! Боишься убитым быть… А потом привыкаешь, отдаешь себя в руки судьбе… И так всю войну, когда ты на передке, живешь-существуешь на пределе… А сейчас удивляться приходится: Господи, как же я выжил и как уцелел!..

— Дядя Вася, а «передок» — это что?

— Это первая линия окопов, передовая. Перед нею полоса нейтральная, а дальше — немцы.

— А немцы тоже кричали «ура»?

— Да, вроде как тоже кричали. Да кто их там разберет. Они больше молчком надвигались… И всегда, сколько знаю, шли в атаку под градусом. Шнапс им давали. Тоже, наверно, от страха. Но русского штыка всегда боялись: рана от него заживает хреново… Немцам давали мощный стимулятор первитин от страха. Он и сон снимает… Я у них видел эти таблетки в стеклянных трубочках.

Разговор этот вспомнил Валерик однажды, когда Фриц из столовой вернулся, стебельком травинки в зубах ковыряя.

— Фриц, я вот только спрошу сейчас, а ты сразу: «Ихь бин золдат».

— Ихь бин дойче золдат, — уточняет Фриц и садится под стену.

— Ты в атаку ходил хоть раз?

— А… ди ангриф? Атака, — кивает головой Фриц и с достоинством бывалого солдата пальцем пишет на земле «75».

— Это столько раз ты в атаку ходил! Честно-пречестно?

— Ходил? Найн ходил! Фриц артиллерист!

— Я теперь знаю: у тебя был знак «За атаку», а на нем число 75.

Фриц кивает головой.

— А сколько раз тебя ранило?

Фриц показал пятерню растопыренных пальцев и глаза закрыл, прислонившись к стене. На всю жизнь он запомнил тот жуткий момент, когда ранен был первый раз! Ранен был русским штыком! А ведь тот русский солдат мог и убить Фрица Мюллера!

В сорок первом где-то под Минском уже, на опушке лесочка березового, когда солнце клонилось к закату и приготовился к ужину дивизион, как русские вышли из поля ржаного или пшеничного… Без выстрелов вышли, без криков. А на винтовках примкнуты штыки. Они шли убивать убежденно, уверенно, как заходит хозяин в собственный хлев к Рождеству кабана зарезать.

Лейтенант из кустов только вышел, на брюках ремень поправляя, как русский солдат вырос рядом и с выдохом, будто вилы вгонял в копну сена, всадил в него штык свой граненый. Упасть лейтенант не успел, как русский еще раз ударил штыком прямо в горло. И Фриц это видел! И видел, как жало штыка сквозь шею прошло и глянуло мельком наружу.

Это так испугало его: «Так близко! Так явственно, зримо действовал русский штыком. И как быстро и просто тот русский убил лейтенанта! Как быстро свершилось возмездие за детей и за тех девочек в галстуках красных! Грехи, значит, ходят за нами! Ходят за нами наши грехи! Подкарауливают и наповал убивают!»

Охваченный страхом, Фриц растерялся и винтовку не снял с предохранителя, как другой русский штык уже перед ним оказался! И, скорей машинально, чем сознавая, винтовкой успел отбить удар штыка, нацеленный в грудь! И штык раскаленной болью, разодрав мундир и рубаху, с хрустом вошел ему в бок и между ребер застыл на мгновение.

— Хак! — русский выдернул штык.

«О, Боже! Меня защити! Прости и помилуй!»

Безвольным кулем оседая и роняя винтовку, Фриц испугался безмерно, ожидая второго удара штыком. И, навзничь упав, сжался от боли и страха, сковавшего разум и лишившего действий.

Тот русский запомнился Фрицу: пот на красном лице и пилотка на самом затылке. Решимостью стиснуты губы и отвага — лихая отвага в глазах!

«Что за сила ее там держала, ту пилотку, на самом затылке? — загадкою неразрешенной всплывает тот явственный факт, навечно застрявший в сознании. — И по возрасту русский был мне ровесник, наверно. Не старше…»

— Ты почему не стрелял? — хотел допытаться у Фрица фельдфебель.

— Мюллер был уже ранен, — кто-то ответил.

— Потому и был ранен, что не стрелял!

— И русские не стреляли.

— Потому, что стрелять было нечем, — усмехнулся фельдфебель. — Надо знать: если русский пошел в штыковую, значит, кончились боеприпасы. Остался только штык.

И фельдфебель добавил заученную фразу: «Так себя не беречь способны только «недочеловеки».

Фриц тогда не согласился с ним. И несогласие это пронес сквозь войну, невольно проникаясь к русским завидным уважением, все больше сознавая, что сам на подвиги такие не способен. Не способен потому, что очень бережет себя.

Рана долго не заживала, и Фриц на себе испытал последствия от русского штыка.

Из таких вот моментов «его война» состоит и в памяти жить продолжает. И события жизни военной пробуждаются сами, без участия воли его и желания.

Когда перекур объявляется и немцы, побросав инструмент, спешат под стену от солнца, Валерик вопросом посылает Фрица в прошлое:

— Фриц, когда ты в атаку бежал, что кричал?

— «Ура!»

— «Ура» — это наши кричат! — говорит убежденно Валерик и отстраняется, будто бы уличает Фрица в неправде.

— Унд дойче золдат «Ура»

А действительно, что еще можно кричать, как не «Ура», — приходят оба к такому выводу.

— Фриц, а если немцы и русские кричат «Ура!», то зачем мы друг с другом воюем?

Фриц пожимает плечами:

— Дас ист нигорошо.

— «Нигорошо», — копирует Валерик.

Фриц половиной лица усмехается и «против шерсти» Валерика гладит.

— Фриц, а когда товарищ Сталин тебя домой отпустит, ты в какую Германию поедешь? В американскую или в нашу?