Отец опять показал на Женькино сердце.

— Ага, — сказал тот. — Тогда ты и мама. Мы вместе. Для меня это самое главное.

— Для меня тоже, — сказал отец, вставая. — Вот за это стоит сражаться. А когда по приказу, то это уже не за свое, а за чужое. Если ты не сам идешь на войну, а тебя посылают, то, значит, это обман. И тогда мурашки уничтожают друг друга, — он ткнул пальцем в рисунок, — потом мирятся, потом на их место приходят другие, и их опять бросают в бой.

— Это не мурашки, а человечки, — обиделся Женька.

— Тем хуже для них.

Больше отец ничего объяснять не стал, так что думать пришлось самостоятельно. После чего война перестала будоражить Женькино воображение так сильно, как прежде. При упоминании войны в мозгу возникали человечки-муравьи, плоские и никому, кроме него самого, не нужные. Он заставлял их сражаться, убивал, выбрасывал лист и начинал новый. Человечки могли штурмовать высоты или оборонять крепости, но оставались прежними, не способными ни на что другое. С ними стало скучно. Они воевали понарошку, не за что-то настоящее.

И теперь, много лет спустя, Женька спрашивал себя, за что воюет, и знал ответ. Он воевал за то, что жгло его изнутри, не давая покоя. Не только за родителей. И уж конечно не за дачу. За право быть собой. За чувство собственного достоинства. За все то, что делало его человеком, Евгением Артемовым.

Осознав это в очередной раз, он дал себе отдых. Набрал кипу старых журналов, растянулся на кушетке под открытым окном и принялся листать хрупкие страницы, больше уделяя внимания картинкам, чем заголовкам и текстам. Перед его слипающимися глазами проплывали лики правителей и артистов, моделей и поп-певцов, рестораторов, бизнесменов, писателей, дайверов, спортсменов, парашютистов, детей, стариков, взрослых, персон знаменитых и случайных, худых и толстых, разного возраста и пола, вероисповедания и гражданства. Всем им наверняка было за что воевать, но они прекрасно обходились без этого. Вместо них сражались и погибали солдаты. Молодые, сильные, здоровые парни, которым не было места в этих дешевых иллюстрированных журнальчиках.

Перед мысленным взором Женьки возник муравейник, очень скоро сменившийся чем-то еще. Он не заметил, как погрузился в сон. Как обычно после всенощного бодрствования, сны были очень реальные, объемные и яркие. Последний сценарий, предложенный мозгом, во многом перекликался с недавней явью. Только Женька был еще школьником, а Бутуз со Шматом — совсем маленькими мальчиками годиков этак четырех.

Оба крутились вокруг него, дразнились, демонстративно поедали отобранную у него буханку хлеба. Они вели себя столь нахально и вызывающе, что пришлось их попросту убить. Поскольку дело происходило среди бела дня, в городе, то Женька был вынужден в спешном порядке избавиться от детских трупиков. Недолго думая, он закопал их посреди зеленого газона возле своего парадного. Получилось незаметно. Успокоившись, стремительно повзрослевший Женька побежал прочь, но, спохватившись, вернулся и увидел, что на газоне расположились рабочие в оранжевых жилетах, собираясь копать там канаву.

Понимая, что преступление вот-вот будет раскрыто, Женька бросился домой и спрятался в своей комнате. Но было поздно. Убитых мальчиков уже нашли, и теперь за дверью гремели негодующие, гневные, обличающие голоса. Целая толпа пришла за Женькой, чтобы призвать его к ответу.

Проснувшись, он не сразу сообразил, что вырвался из удушливого кошмара. Снаружи слышались все те же возгласы, перемежающиеся криками страха и боли. Выглянув в окно, Женька увидел бегущих людей, схватил ружье и выскочил на улицу. Основные события он пропустил, успев увидеть лишь момент убийства Донского. Выстрел в одного из бандитов не достиг цели: оба удрали. На месте остался только покойник.

Когда Женька припрятал дома ружье и вернулся, возле тела несчастного Донского собралось несколько соседей, все еще растрепанных и потных после разгона митинга. Все они сходились во мнении, что оставаться в поселке — себе дороже. Судили-рядили, сколько просить за дачу, рассуждали, куда перевозить добро, где теперь растить овощи и фрукты.

— Я без домашних заготовок просто загибаюсь, просто загибаюсь, — без конца повторяла крупная дама в соломенной шляпе, лишь немного уступающей в диаметре мексиканскому сомбреро.

Молодая пара утешала любительницу консервации, утверждая, что приобрести другой дачный участок раз плюнуть. Старики Баранцевы дружно кивали, смахивая на китайских болванчиков. У Баранцева одно ухо обвисло и заметно распухло, у его супруги были сбиты и сочились кровью коленки.

— Что здесь произошло? — спросил Женька у седого полковника Маркашева, которого уважал за прямоту, военную выправку и независимость суждений.

— А то и произошло, что дурака сваляли, — отрывисто ответил Маркашев. — Поддались на провокацию, полезли на рожон и нарвались. Порядок есть порядок, его никому нельзя нарушать, нравится он или нет. Просто соблюдай.

— Вы про порядок, который бандиты установили?

— Про любой. Как только люди перестают законы уважать, так все вразнос идет, революции всякие возникают, поползновения ненужные…

— Разве это закон, когда к озеру не пускают? — спросил Женька. — Оно ведь общее.

— Было общее, стало частное владение, — вставила дама в шляпе так значительно, будто озеро принадлежало ей самой.

Стало понятно, что с этой публикой каши не сваришь. А еще стало жалко Донского, погибшего ни за что ни про что. Женька хотя бы знал, во имя чего готов умереть. У него была родина, она размещалась в груди слева, там, где сердце, и не позволяла отмахнуться, постоянно напоминая о себе тоскливой болью.

Приезда полиции Женька решил подождать за своим забором. Оперативно-следственная бригада прибыла на место преступления, когда начало вечереть. Оперативники прикатили на белой машине с выбитой фарой, обыскали покойника, приспустили с него штаны, полистали найденный блокнот, поинтересовались у зевак, кто его убил.

— Не видели, не знаем, — ответила от имени собравшихся сектантка Савич. — Мы проходили, а он уже здесь лежал.

— Покойный публиковался где-нибудь? — спросил опер.

— Как это? — не понял мордатый парень с детскими кудряшками.

— Он стихи писал, — пояснил опер. — Мол, народ это стадо. Вот мне и любопытно, это он на заказ сочинял или сам для себя? Вот, к примеру: «А если кто упрямится, то все на одного! Мы топчем скопом, крайних не отыщешь»… Как вам такое творчество?

— Не Пушкин, — определила бабулька в тренировочных штанах, пошитых еще в СССР.

— Мы стадо, а Донской, значит, особенный, — прокомментировал полковник Маркашев. — Вот и лежи теперь, поэт, отдыхай, раз такой умный.

Все сдержанно засмеялись, поглядывая на труп в приспущенных штанах и со страдальчески открытым ртом.

— Сейчас быстренько протокольчик составим, — сказал полицейский, пряча блокнот и заменяя его раскрытой папкой с заготовленным бланком. — Значится, так. Гражданин Донской, такого-то года рождения, без определенных занятий, устроил с дружками попойку, закончившуюся поножовщиной. Такая примерно линия будет. В этом плане и показания нужны. Вот вы начинайте.