Второй главный урок, который я усвоил, состоял в том, что эстрадные артисты проживают три жизни. Они проживаются в нисходящем порядке, и, подобно силе тяготения, никто не может избежать неизбежного. Первая жизнь — самая лучшая: это восхождение. Ракетный старт. Тогда они ежедневно питаются с шведского стола надежды и обещаний. Это то, о чем все говорят и любят вспоминать.

Блеск славы бывает разной интенсивности, но, для того чтобы стать звездой, нужен ракетный старт. У некоторых топливо выгорает быстро, у других сгорает равномерно. Звезды бывают разной величины, и некоторые светят дольше, чем другие. Но независимо от силы и блеска топливо заканчивается у всех. Это заложено в природе ракеты. По мере затухания славы бывшие властители сердец вращаются вокруг казино, наполненных сломленными людьми, которые поставили свою судьбу на рычаг игрального автомата, колесо рулетки, бросок костей или карточный расклад, умоляя: «Да минует меня чаша сия…» А поскольку казино хорошо умеют отнимать чужие деньги и оставлять людей в худшем виде, чем когда они вошли в игорное заведение, там предлагаются живые выступления, чтобы врачевать болезни. Или смягчать удары.

Независимо от ярких вывесок, казино — это вторая жизнь для эстрадного исполнителя. И хотя существуют исключения, казино — это кладбища для эстрадных исполнителей. Места, где гаснут звезды. От Билокси до Атлантик-Сити и Лас-Вегаса казино платят «бывшим» за то, чтобы еще раз показать, кем они были когда-то. Или кем они никогда не были. Гаснущие звезды берут деньги, которые они клялись никогда не брать на гребне волны, и устраивают антрепризы для редеющих слушателей и потускневших воспоминаний, в слишком облегающей одежде, с нетвердыми голосами. Потому что какие-то аплодисменты лучше, чем никакие.

Цикл казино для одних продолжается дольше, чем для остальных, но тоже подходит к концу. Это последняя остановка перед черной дырой. Хотя многие начинают карьеру в кабаке или в придорожном ресторане, никто не начинает заново в баре. Те, кто возвращается в бары, пропадают навеки. Для певца, автора песен, эстрадного артиста или поп-звезды, обращающегося за поддержкой на излете карьеры, барная сцена — это хоспис, а тихие пьяные хлопки — порции морфия, на которые они только и могут надеяться.

Третий и, наверное, самый ценный урок, который я извлек из жизни в те годы, заключался в следующем: умами людей во многом владеют оценивающие и критические голоса. Сравнивая одно с другим, мы узнаем, какое место оно занимает на пьедестале почета по отношению к остальным. В человеке живет неустанная потребность разделять и сравнивать. Эксперты в этой области жонглируют определениями вроде «вокальные качества», «тембр», «гнусавость», «диапазон», «верхние ноты», «гортанный объем», «грудной регистр», «вибрато» и так далее. Когда критики разбирают чей-то вокал, пытаясь понять, почему звук получается таким, каким он получается, и в чем заключаются его возможности, разобранный на части голос становится похож на подергивающийся труп на тротуаре. Разобщенные части, не похожие на целое. Животное, сбитое автомобилем.

Я не понимаю языка, которым пользуются критики. Зато я понимаю, какие чувства вызывает музыка. Посмотрите на любую группу парней с Юга, когда они слышат первый рифф песни «Милый дом, Алабама». Что они делают? Встают, снимают шляпы, крестятся одной рукой и поднимают кружку пива другой рукой. Без обсуждений. Без предисловий. Они связаны одной нитью, и музыка тянет за нее.

Музыка проникает в людей на уровне ДНК. Опять-таки, отец был прав. Музыка показывает, кто мы есть и перед чем мы преклоняемся.

В моем понимании, наивысшая похвала, которую слушатели могут дать музыканту, состоит в следующем: последняя нота звучит и цепляется за небесные стропила, где она звенит и резонирует перед тем, как умолкнуть. И зал отвечает абсолютной тишиной. Неверием и благоговением, за которым раздаются растущие, оглушительные аплодисменты, которые звучат еще долго после того, как музыкант уходит со сцены.

Тогда вы понимаете, что музыка — это не ваша заслуга. По правде говоря, так никогда и не было.

Однажды в среду около полуночи я оказался в тихом уголке за кулисами рядом с телефоном, висевшим на стене. Я стоял там, покручивая между пальцами узловатый шнур. Я небрежно пританцовывал, делая вид, что мне все равно. Еще через час я набрал номер.

— Алло? — услышал я в трубке.

Мне хотелось многое сказать и объяснить. Но больше всего я хотел услышать его голос. Я тихо стоял, держа трубку в руке. Вокруг меня сгущалось молчание. Прошло тридцать секунд. Когда он заговорил, его голос был очень тихим:

— У тебя все в порядке?

Меня раскрыли, поэтому я едва не повесил трубку, но вовремя остановился.

— Да, сэр, — выдавил я спустя какое-то время.

Я услышал, как он опустился в скрипучее кресло на кухне. Я мог себе представить, как он сидит, положив локти на кухонный стол, и смотрит на запад через горные хребты. Я слышал запах кофе в фильтровальной машине.

Он откашлялся. Мягкий тон его голоса обнял меня, как бархатистые руки:

— Ты нашел карту?

Перед моим мысленным взором возникла комната мотеля, где на полу лежала задняя панель кондиционера и выкрученные болты. Воспоминание о том, как я потерял все отцовские сбережения, пронзило меня.

— Да, сэр.

Он помедлил, и я услышал, как его рука поглаживает бакенбарды на небритом лице.

— Хорошо. Это хорошо.

Я повесил трубку на рычаг и сполз по стене, прижавшись головой к облезлым обоям. Мой взгляд упал на календарь, висевший на стене. Это был мой двадцать первый день рождения.

Хотя я решительно не хотел выступать перед публикой, это не означало, что мне не хотелось играть. Писать музыку. Я редко выходил без своей черной записной книжки. Я так хорошо усвоил Нэшвиллскую систему счисления, что мог записать песню со стихами и музыкальным сопровождением буквально за пару минут.

Риггс наблюдал за мной с немым изумлением. Он не был назойлив, но заинтересовался, поэтому я время от времени задавал ему вопросы. Как выяснилось, он несколько лет проработал студийным музыкантом и имел специфические знания, которых мне недоставало.

Однажды он вручил мне «Мартин», отрегулированный для клиента, и постучал по записной книжке у меня за спиной:

— Сыграешь что-нибудь?

Я исполнил несколько музыкальных фраз, спел куплет и припев. Не слишком много.

Он ничего не сказал и отошел в сторону. Через два часа, когда мы закрывались, он положил руку мне на плечо.

— Не держи все это в себе, — сказал он и потрепал меня по голове. — Я не собираюсь на тебя давить; думаю, ты сам расскажешь, если захочешь. Но в Нэшвилле есть два вида людей. Те, кто хочет что-то получить, и те, кто хочет что-то дать.

Он указал на «Мартин», висевший на стене:

— Эта вещь прекрасна лишь тогда, когда производит звук, для которого она предназначена. Иначе зачем она тут висит?