Ирония ситуации заключалась в том, что, по мнению полиции, кто-то задался целью как-то навредить Джо. В больнице всегда было принято извещать власти, если кто-то из пациентов, пусть даже госпитализированный на добровольной основе, ударяется в бега. Полицейские считали, что Джо выпустили из чисто хулиганских побуждений – чтобы разыграть его, или чего похуже. Джо не состоял на учете в полиции, как преступник или правонарушитель, и, согласно полученным ими сведениям, не представлял собой никакой опасности для окружающих. Многие в больнице могли недолюбливать Джо и держаться от него подальше, но большинство врачей и младшего медперсонала проработали здесь не столь уж долго, чтобы знать о нападениях, совершенных им в детском возрасте. Те же медработники и пациенты, до которых все-таки доходили про него всякие слухи – вроде того, что люди вокруг него начинают сходить с ума, – не подавали голоса из опасений быть высмеянными. Полиция до сих пор ищет просто взрослого мужчину, которого считает психически больным и нуждающимся в медицинском уходе.

Если б они знали…

Мой разговор с доктором Г. в тот день был неожиданно прерван печальным известием: что-то случилось с ее наставником, доктором А. Ей пришлось срочно уйти, так что я просто не успел рассказать, что же мне удалось выяснить в доме Джо М., и сообщить про скелет, который я обнаружил в одной из стен его детской спальни – равно как и описать имевшую место тем же вечером стычку с той мерзостью, что подтвердила мои открытия, но оставила меня без записанных на пленку доказательств. Как бы там ни было, потом доктор Г. была безутешна и несколько следующих дней пребывала в некоторой прострации, поэтому мне так и не подвернулся случай поговорить с ней еще раз. Доктор А. скончался прямо у себя дома – судя по всему, от сердечной недостаточности. На следующее утро его обнаружила домохозяйка – распростертым на полу собственной кухни, а рядом с телом нашли осколки кружки или чашки в окружении бумаг, которые, наверное, он в тот момент просматривал.

Только где-то через неделю я получил от своей главной начальницы записку, которую передал мне доктор П. Кстати, после исчезновения пациента, известного ему под именем Джо, он, как никто другой, стал просто на удивление бодр и энергичен. Казалось, будто мы с ним поменялись местами. Сам я пребывал в полном смятении, чувствовал себя окончательно вымотанным и начинал уже сомневаться, стоит ли вообще чего-то наше занятие перед лицом угрозы, которую я теперь видел повсюду вокруг нас, в то время как доктор П. буквально ожил и так и лучился энергией. И все же выволочек он мне больше не устраивал, так что я воспринял эту перемену с олимпийским спокойствием.

В записке, которую он принес от доктора Г., сообщалось, что Марта М., мать Джо, покончила с собой. Через два, и не исключено, что и через три дня после смерти доктора А., ее нашел садовник. Судя по всему, миссис М. выпрыгнула из окна спальни сына. В письме не имелось никаких упоминаний о чем-то предосудительном, найденном в доме или в этой спальне. Ни слова ни про дыру, пробитую мною в стене, ни про скрывающуюся в ней могилу с костями маленького сына хозяйки дома… Понятия не имею, какие из этого делать выводы, а поскольку лично с тех пор с доктором Г. не встречался, то не имел и возможности спросить об этом напрямую.

Через пару недель жизнь больницы опять более или менее вошла в нормальную колею, но у меня продолжалась тревожная полоса. Несмотря на репутацию единственного врача, сумевшего после работы с Джо отделаться лишь легким испугом, сам я казался себе совершенно безнадежным неудачником. Вдобавок вскоре грянула и еще одна беда.

Примерно через две недели после исчезновения этой нелюди меня разбудила полиция кампуса и привезла в университетскую больницу, где я обнаружил Джослин, всю в крови и синяках. Едва посмотрев на нее, я сразу понял, что дело плохо. Ее обычно яркие и выразительные глаза выглядели мертвыми и стеклянными. Волосы перепутаны и встрепаны. На лице застыло настолько безумное и затравленное выражение, что это вызвало у меня шок. Когда я попытался обнять ее, чтобы успокоить, Джослин сразу же стала отчаянно вырываться, будто одна только мысль о чьем-то прикосновении была для нее совершенно невыносима. Через какое-то время она все же понемногу оттаяла у меня в руках, хотя ее перекошенная, ломкая улыбка по-прежнему ясно говорила, что пережитый опыт оказался чрезвычайно травмирующим.

Полиция объяснила, что в тот вечер на Джослин напали сразу после ее выхода из библиотеки. В ответ на вопрос о приметах нападавшего, она, как вы уже наверняка догадались, описала худощавого мужчину невысокого роста с неряшливыми светлыми волосами и блуждающим, словно бы несфокусированным взглядом – другими словами, как мне видится, человеческое обличье Твари, называющей себя Джо.

Когда я это услышал, от меня понадобился весь здравый рассудок, который еще оставался у меня в голове, чтобы тут же не рассыпаться на куски. Как мог я – человек, который пошел в медицину только потому, что не мог спокойно смотреть, как самая важная женщина в моей жизни, моя собственная мать, загибается в муках, брошенная на произвол судьбы, – так вот как я мог допустить, чтобы еще одна дорогая мне женщина тоже пострадала, брошенная уже лично мной на произвол судьбы? Было очень мучительно думать об этом, и еще мучительней из-за того, насколько глубоко я любил Джослин и насколько больно было видеть ее столь первобытно, по-животному растерзанной. Если б она не пострадала столь серьезно и не нуждалась в стационарном лечении, я, наверное, прямо тогда сбежал бы из Нью-Хейвена – от нее, от всей моей взрослой жизни, – сознавая, что единственная цель, ради которой я появился на этой земле, – исцелять и защищать людей – и стала причиной, по которой я подвел человека, которого любил. Теперь-то я понимаю, насколько неразумно и безосновательно все это наверняка звучит, но, сказать по чести, тогда в голове у меня кипела натуральная каша из голых эмоций.

Даже на секунду не снимаю с себя ответственности за несчастье, которое мог неумышленно навлечь на Джослин – если не вообще на весь мир, – и почти столь же ужасна полная бессмысленность всех моих действий, которые к этому привели. Стоило мне всякий раз возомнить, будто я полностью разобрался в механизме этого дьявольского явления, как Тварь удивляла меня по новой – например, когда я вроде уже окончательно уверился, что ей самой хочется сидеть под замком в нашей больнице, в окружении страдающих душевнобольных. Зачем же было бежать? Тварь долгие годы со всеми удобствами обитала в этой палате и легко нейтрализовала угрозу, которую я собой представлял. Зачем испытывать судьбу во внешнем мире?

К сожалению, со временем у меня все-таки появилась теория, как ответить на этот последний вопрос, и она сразу же наполнила меня чувством вины. Проигрывая в голове последний диалог с Тварью, я припомнил, что названной ею причиной оставаться в больнице было незнание «как быть добычей» – иными словами, как вести себя по-человечески. Больше того, она не изменила свой облик в ответ на моего «пушистого маленького зайку», поскольку «я и сам в это не верил». Дальше: пусть даже все ее методы нанесения психологических увечий и определялись теми способностями, которые людям недоступны, все равно это были методы, которые может использовать и человек. Следовательно, напрашивается только один-единственный вывод: поскольку больничный персонал обращался с Тварью, как с человеком, ей волей-неволей приходилось соответствовать их чувственному восприятию, оставаясь в человеческом облике.