Оба прошли по зеленому ковру мимо облезлых белых перил с пузатыми балясинами. Толстая дверная ручка разболталась совершенно. Компаньонов обдало запахом сигарет, краски, старых ботинок и сбежавшего молока.

— Если вы позировать, то можете быть свободны! — послышалось из глубины просторного помещения. — Занято!

Дюк потянул за рукав компаньона, с мрачной рожей обозревавшего сине-белое облако, клубящееся посреди красно-желтой размазни, встречавшее вас на мольберте у самых дверей.

— Могу я, наконец, спокойно поработать! — закричал тонкий голос.

Мансарда была грязной и тесной, с коридором рисунков, набросков и картин по обеим стенам: голые, складчатые, как морские котики, женщины, китайские пагоды и затесавшиеся между ними чертежи. Живописец находился у окна — ловил свет. Рядом стояла стремянка. На стремянке, прижав ко лбу ладонь, будто бы высматривая что-то вдали, стоял черноглазый парень со спортивной талией. Он держал в углу рта сигаретку и открыто, как на журнальной обложке, улыбался. Зубы молодого человека были белыми, как зубной порошок. Таким же белым был его морской костюм с синим воротником, открывавшим мужественную шею. Сам художник был дергающимся человеком с тонким ртом, в котором была зажата трубка, хрящеватым носом и жилистой шеей. Редкие светлые волосы то и дело спадали на лоб, и он отбрасывал их нервным артистическим движением. Д.Э. чуть сам головой не мотнул — машинально.

— Да дайте же мне покой! — художник впился яростным взглядом в картину, как будто хотел ее сжечь.

Улыбка молодого человека сделалась несколько принужденной.

— Ну, во-первых, — сказал Джейк, — ваш юноша неправильно курит. Кто же держит сигарету губами?

— Во-вторых, посмотрел бы я на него, если бы он на вантах курил! — добавил Дюк.

Натурщик держал лицо. Глаза его стали зверскими.

— А в-третьих, — Д.Э. передразнил улыбку молодого человека, — кто же так держится на вантах? Так забор красят, а не вахту несут.

— Убирайтесь вон, иначе я вас убью! — закричал художник. — Сколько можно повторять!

Д.Э. достал из кармана сигаретку, прикурил и снисходительно улыбнулся.

— Ноги-то хоть согни, — сказал он.

Сигаретка сама держалась во рту.

Художник сопел, как носорог, но от холста не отрывался.

— Не так, — придирался к натурщику Д.Э., — чуть-чуть согни. И напряги, а то кажется, что ты не на вантах стоишь, а штаны полные.

— И руки тоже, — добавил Дюк. — Моряк всегда вцепляется в ванты, как краб. А не томно опирается на веревочку.

Он обозрел компаньона.

— А ты, пижон, сигаретку-то потуши. Пока по хребту от первого помощника не получил.

Джейк нашел взглядом пепельницу и сигарету потушил. Потом вспрыгнул на стремянку с обратной стороны, прищурился в окно и приложил к глазам ладонь козырьком. Компаньон немедленно перегнулся через подоконник, как бы тоже что-то пристально высматривая.

— Ты — пошел вон! — художник, даже не подняв глаз от холста, махнул рукой.

— Да пожалуйста! — фыркнул искатель приключений и полез со стремянки. — Не очень-то хотелось. Пойдемте, сэр, отсюда, пусть ему это чучело ряженое матроса изображает.

Ряженое чучело сцепило зубы и заулыбалось еще шире.

— Да не ты! — гаркнул ему художник. — Ты — марш на место. У окна — не шевелись. А ты, как тебя там — вон.

— А что это за картина у вас там, около двери? — Д.Э. честно продолжал вглядываться в горизонт.

На горизонте виднелась пожарная каланча, верхушка церкви и труба консервного завода. В синем небе мелькнула с жалобным криком чайка, уносясь ввысь. На сей раз все было правильно.

Когда в следующий раз буду плыть на корабле, — думал искатель приключений, — будут на мне белые штаны, в зубах — сигара, задница — в шезлонге, плыть я буду по собственным делам, и ни одна р-рожа не станет мной командовать!

— Это «Эманация», — отозвался художник, когда прошло уже неизвестно, сколько времени и Джейк забыл, о чем спрашивал.

— А что это? — спросил он.

— Эманация всего сущего, проистекающая из универсума. Избыточная полнота бытия. Стоять спокойно. И не косить!

Косил Д.Э. потому, что на стене у окна висел портрет, изображавший даму в черном и густой вуали. Дама показалась искателю приключений очень красивой, но он никак не мог рассмотреть ее как следует.

— А это, с паучьими ногами? — спросил М.Р., продолжая изображать, что подоконник — это борт корабля. — Ну, на чертеже.

Художник, не выпуская трубки, зарычал.

За час неподвижного стояния Д.Э. Саммерс устал больше, чем уставал на палубе за утреннюю вахту. За два — больше, чем за утреннюю, дневную и вечернюю, вместе с приборкой. За четыре — больше, чем за всю жизнь. У него звенело в голове, ныла спина и хотелось оторвать уши разоравшемуся под окном мальчишке-газетчику. Ему уже не хотелось ни музея-аукциона, ни дела, которое сделало бы его счастливым, ни денег. Ему хотелось выйти из этой проклятой мастерской, вдохнуть воздуха, что-нибудь съесть и проспать не меньше недели. Полусогнутая спина М.Р. тоже была выразительна.

Наконец, ближе к вечеру, художник оторвался от холста и произнес:

— Завтра не приходите, больше вы мне не нужны. Два семьдесят обоим.

М.Р. Маллоу оторвался, наконец, от подоконника.

— Нам не нужно денег, — сказал он.

Чертеж, как значилось на подписи, должен был стать «игрушкой «Марсианин» по роману Г.Д. Уэллса». Марсианин имел округлое туловище, похожее на печку с крышкой, три длинных паучьих ноги на шарнирах, производиться должен был из металла и цвет иметь «черный, медный или серебристый».

У дамы на портрете при ближайшем рассмотрении оказались под черной плотной вуалью серые отвисшие щеки, тяжелые веки и угрюмый рот цвета полежавшего говяжьего сердца. «Потрет первой жены художника», — сообщала подпись. Никаких признаков второй жены или ее портрета не обнаружилось.

Голые женщины, помимо многочисленных складок, имели на удивление глупые и некрасивые лица, прически башнями и корявые, как корни старых деревьев, руки. Потом была еще кучка китайских видов, цветущая сакура, пара десятков морских пейзажей — и тут же, рядом, очень правдивые, смешные рисунки детей, стариков и животных. Обложки нетолстой пачки журналов «Лайф», валявшейся на подоконнике, в точности их повторяли. В пасхальном номере попалась дамочка в черно-белом наряде. Дамочка до изумления напоминала «Портрет первой жены», только красивая. Лицо ее было цвета обыкновенного, разве что слишком напудренное, и чересчур надменно-властное. Впрочем, фигура, нарисованная сидящей на ящике с подарками, обнаруживала толстый зад, который не могли скрыть юбки, и такие же толстые руки, обтянутые черными бархатными перчатками поверх пышных белых рукавов блузы.