Монгол помыл их обоих, сперма медленно стекала со стены.

Ивата стоял весь дрожа, в горле застряла тошнота, и страшно хотелось спать.

— Я должен уйти? — спросил он.

Монгол покачал головой.

Он снова подошел к Ивате сзади и, невидимый в облаках пара, обнял его.

Ивата заплакал.

— Прости меня. Прости. Прости.

Я тот, кого бросили на скамейке, свет померк, цветы завяли.

Домой Ивата вернулся в 9 утра. Глядя на себя в зеркало, он впервые почувствовал, что стареет. Конечно, это биологическая сущность всех живущих тварей. Но сегодня он ощущал это каждой клеточкой своего тела. Ивата тщательно вымылся и побрился, зачесал волосы назад и достал чистую рубашку. Оделся, чувствуя в голове оглушительную тишину, какая наступает разве что после землетрясения.

Сварив себе кофе, он поставил «Гольдберг-вариации» Баха в исполнении Глена Гульда и стал смотреть в окно. Он прослушал только одну часть композиции — арию да капо, позволив себе ровно 2 минуты и 8 секунд наслаждения. Когда ария закончилась, он вымыл чашку и вышел из дому.

Небо нависало металлическим колпаком, но дождя не было. По линии Тиёда Ивата доехал до Мэйдзи Дзингумай и перешел на линию Фукутосин. Он сел между подростком, углубленным в задачки с уравнениями, и мужчиной, который мучился над сопроводительным письмом в компанию по производству медицинской техники. Он вспомнил, что говорила Сакаи, тогда, в машине:

Токио — город из тысячи городов. Может, просто одни из них хорошие, а другие — плохие?

Ивата снова представил личико малышки Канесиро на металлическом столе. Он закрыл глаза и сжал руками голову, чтобы прогнать этот образ.

Сегодня он ничего не чувствовал, кроме притупленной боли и похмелья. Сойдя с поезда на Икэбукуро, он через десять минут был на маленькой парковке под жилым домом, где вчера оставил машину. Дважды набрал Сакаи, но она не отвечала. Он завел машину, однако радио включать не стал.

* * *

Над глубокой синевой залива Сагами кружили чайки. На поверхности воды одиноко покачивался обломок дерева, вокруг которого, словно оберегая его, кружил хоровод листьев. Дорога к дому Оба все еще была перекрыта, во дворе дежурил полицейский. Ивата припарковался на песчаной площадке и показал ему свой значок.

Он со всей тщательностью обыскал каждую комнату в надежде найти хоть какую-то новую зацепку. А приехал сюда, а не в дом Канесиро, потому что по опыту знал, что самонадеянность убийцы во время совершения им второго преступления только возрастает. В конце концов, старуха, живущая в полной изоляции от мира, требовала куда меньших усилий, чем целое семейство. В пользу этого говорили и данные полицейской статистики. К тому же Ивата надеялся, что потеря контроля над собой вынудит Черное Солнце рисковать. А кроме этой надежды у него, в сущности, ничего не осталось.

Когда Ивата впервые переступил порог этого дома, у него возникло какое-то особенное ощущение, связанное с личностью убийцы, нечто еле уловимое — так бывает, когда при пробуждении в голове крутятся обрывки только что виденного сна, до того, как успеваешь распутать его целиком. Но то, что он почувствовал тогда, в этот раз не повторилось.

Наверху раздавался лишь отдаленный шум волн да деликатное тиканье золотых часов на тумбочке. Ива-та вернулся в коридор и стал рассматривать курортные снимки супругов — хронику их увядания, — отмечая, как стареют их лица и тяжелеют фигуры. Под каждой фотографией была помещена белая карточка с названием места и датой поездки.

Париж, 1988.

Гуам, 1994.

Италия, 1979.

Лондон, 2000.

Окинава, 1973.

Египет, 1992.

Здесь оставил след каждый их ежегодный отпуск, с начала 70-х. По просьбе супругов Оба незнакомцы во всех уголках света запечатлевали их улыбки на фоне местных достопримечательностей. Теперь это все, что от них осталось. Ивата вытащил блокнот и переписал туда названия мест и даты.

Он спустился по лестнице, на этот раз пытаясь угадать, откуда убийца мог наблюдать за госпожой Оба. Как правило, серийные убийцы какое-то время «ведут» своих жертв. Но в данной обстановке это было бы крайне затруднительно. Очевидно, вдова не использовала комнаты внизу, кроме той, где помещался домашний алтарь, но там окон не было, внизу же их держали занавешенными. Оставались большие окна на верхнем этаже, но дом был довольно высоким, а позади не нашлось ни одной подходящей точки для наблюдения. Впереди простирался океан. Убийце понадобилась бы лодка и подзорная труба, чтобы что-нибудь разглядеть.

Возможно ли такое, хотя бы теоретически?

Ивата помотал головой.

«Нет, он знал, что она здесь, он пришел именно за ней. Но почему?»

Ивата опустился на пол и закрыл глаза, усталость волной окатила его. На расстоянии вытянутой руки он представил пухлое изуродованное тело вдовы, которое отсюда убрали, как убирают с ярмарочной площади не пользующийся спросом аттракцион.

* * *

Кеи стряхнул пепел в сторону девчонки.

— Только погляди, какая толстуха. Я же говорил: этот городишко — просто отстой.

Косуке пялился на девчонку. При виде подрагивающих под юбкой ягодиц и поблескивающих на осеннем солнце темных волос он ощутил мощный прилив желания.

А школьница, пробегавшая мимо, посмотрела на них с удивлением — почему это мальчишки ее возраста утром в будний день могут позволить себе просто так сидеть, потягивая колу и покуривая сигареты.

Они расположились перед одним из двух городских кафе, тем, что более приличное с виду. Кеи только исполнилось пятнадцать, но черты его лица уже почти сформировались, о чем говорили пухлые волевые губы, потемневший подбородок, копна жестких черных волос. Косуке выглядел иначе, на его лице все еще играло нежное удивление подростка. Он вернулся к столику, а из музыкального автомата зазвучала мелодия Билли Холидей «Грустное воскресенье». Кеи закатил глаза к потолку и щелкнул пальцами:

— Еще одну колу моему другу!

— Кеи, а у тебя деньги-то есть? Не хочу снова убегать.

Кеи откинулся на спинку стула, выпустил дым изо рта и прищурил один глаз.

— Знаешь, в чем твоя беда, Косуке?

— Не умею выбирать друзей?

— Нет в тебе веры.

Кеи задрал вверх рубаху, демонстрируя поразительное обилие волос в области пупка и тонкую пачку купюр за поясом.

— Пошли отсюда. До чего ж херовое место.

Кеи намеренно громко произнес эти слова, когда к ним подошел официант с бутылкой колы. После чего презрительно бросил на стол деньги.

— Давай бери.