И с каждым днем жить Джеффу Кэмпбеллу становилось все труднее. Он, Джефф Кэмпбелл, очень гордился тем, какой он сильный и как он умеет владеть собой. Он старался быть таким нежным, чтобы не причинить Меланкте боли, особенно в тех случаях, когда знал, что с головой у нее потом будет не все в порядке, и надолго, а еще ему было очень плохо оттого, что он не мог быть с ней честным, а еще ему хотелось побыть одному, чтобы как следует все обдумать, без нее, потому что она все равно все почувствует и будет страдать, и ему поэтому всегда и все приходилось от нее скрывать. Ему теперь всегда было как-то не по себе, когда он был с ней, ему было не по себе, когда он думал о ней, он знал, что теперь в нем живет хорошее, сильное и правильное чувство любви к ней, но при этом он никогда теперь не мог быть с ней ни добрым, ни сильным, ни честным.

В те дни Джефф Кэмпбелл просто голову себе сломал над тем, как сделать так, чтобы Меланкте стало хоть немного легче. Он просто голову себе сломал над тем, как ему сделать так, чтобы делать все как надо и чтобы думать тоже правильно. Она тянула его за собой так быстро, и он никак не мог найти в себе сил не сделать ей больно и поспевать за ней, по той дорожке, по которой она его тянула, и успевать делать все то, чего она от него ждала, у него, у самого по себе, тоже не получалось.

И дни теперь уже текли совсем невесело для Джеффа Кэмпбелла, с Меланктой. Он даже старался больше не думать о ней про себя, то есть не думать словами. Он просто никак не мог взять в толк, что с ней такое и в чем тут беда.

Иногда бывало с ними и такое, что все эти напасти как-то сами собой забывались, и Джефф, а с ним и Меланкта, снова были счастливы и наслаждались этим сильным и сладким чувством, которое между ними было: любовь. Иногда Джефф как будто отрывался от земли и уносился под самые небеса, с этим чувством. Иногда Джефф словно чувствовал, как душа в нем набухает так, что места больше не остается совсем ни для чего. Джефф теперь всегда его в себе ощущал, это сильное чувство.

Джеффу теперь постоянно приходилось двигаться куда быстрее, чем нужно, и он сам за собой не поспевал. Но зато при этом Джефф знал, что теперь в нем живет это сильное сладкое чувство. Теперь, если Джеффа брали сомнения, сомневался он в Меланкте, в ее чувствах. Теперь он часто спрашивал ее, по правде она его любит или нет. Он часто задавал ей этот вопрос, и иногда у него при этом возникало внутри какое-то странное чувство, хотя всерьез он, конечно же, в ней не сомневался, и постоянно Меланкта отвечала ему: «Ну, конечно же, Джефф, ну, конечно, ты сам прекрасно это знаешь», и постоянно у Джеффа оставалось какое-то смутное сомнение в ее чувствах.

Джефф теперь постоянно ощущал у себя внутри это чувство, безграничную любовь. И постоянно теперь рядом с этим чувством жило еще и другое: сомнение в том, что у Меланкты это все взаправду.

Все это время Джефф был неуверен в себе, и не знал, что и как ему следует делать, чтобы не ошибиться, и чтобы они оба с Меланктой не попали в беду. Теперь ему постоянно казалось, что он должен поглубже закопаться к Меланкте в самую душу, чтобы выяснить, по правде она его любит или нет, и постоянно ему приходилось бить себя по рукам, в ее же присутствии, потому что он теперь постоянно боялся сделать ей больно, очень больно.

Постоянно теперь ему нравилось, если он к ней собрался, а что-то вдруг его отвлекло и задержало. Постоянно теперь ему не хотелось идти к ней и быть с ней, хотя так, чтобы ее совсем рядом не было, никогда-никогда, этого ему совсем не хотелось. Постоянно теперь ему в ее присутствии было не по себе, даже когда они были как прежде, добрыми друзьями. Постоянно теперь, в ее присутствии, он чувствовал, что не может быть с ней по-настоящему честным. А у Джеффа никогда не получалось быть с ней по-настоящему счастливым, если он не ощущал в себе сил высказать напрямую все, что чувствует. Постоянно теперь, и с каждым днем все заметнее, время для него, в ее присутствии, тянулось медленно, и он не знал, чем занять его так, чтобы не поссориться с ней.

И вот как-то раз, поздно вечером, он должен был к ней пойти. Он тянул время, как мог, прежде чем пойти к ней. Он боялся в глубине души, что сегодня он наверняка сделает ей очень больно. Если он чувствовал, что сегодня они могут поссориться, идти к ней ему не хотелось никогда.

Когда Джефф вошел, Меланкта сидела, и вид у нее был злющий-презлющий. Джефф снял пальто и шляпу и сел поближе к огню рядом с ней.

— Если бы ты еще чуть-чуть задержался, Джефф Кэмпбелл, я бы тебя просто на порог не пустила, и даже словом бы с тобой не перемолвилась, пока бы ты не извинился, по-настоящему, да вот хоть на колени бы встал.

— Ты хочешь, чтобы я извинился, Меланкта? — рассмеялся Джефф, и как-то не очень по-хорошему он рассмеялся. — Ты хочешь, чтобы я извинился перед тобой, Меланкта? Ну, человек я в этом смысле не гордый, Меланкта, я ведь могу и извиниться, я даже с удовольствием, единственное, что никакого удовольствия мне не доставляет, Меланкта, так это когда тебе со мной плохо.

— Такие вещи легко говорить, Джефф. Но только гордости в тебе и в самом деле отродясь никакой не было, и смелости я тоже в тебе не замечала.

— Ничего не могу тебе сказать на этот счет. Если мне есть, что тебе сказать, и даже если это вещи не слишком приятные, то смелости мне хватает, чтобы говорить тебе их прямо в лицо.

— Ну да, Джефф, как же, как же, знаю-знаю, прямо в лицо. Но только я говорю о настоящей смелости, когда ты ходишь там, где хочешь, и тебе плевать, что будет, и ты крутой, ты всегда на высоте, в какую бы передрягу не попал. Вот что для меня значит смелость, Джефф, если хочешь знать.

— Ну да, Меланкта, конечно, знаю я такую смелость. Насмотрелся я на нее, есть такие цветные мужчины, да и девушки некоторые, вот вроде вас с Джейн Харден. Известно мне, как вы напускаете на себя бог знает какую важность из-за того, что не ноете, если залезли ненароком туда, где вам и делать нечего, и получили по заслугам. А потом вы, такие вот люди, ходите гоголем и хвастаетесь, какие вы храбрые, ну еще бы, и как вы настрадались, но только с моей точки зрения, если судить по моим собственным пациентам, именно от смелости такого рода все несчастья и происходят, особенно для тех, кто не настолько гордый, чтобы выпячивать собственную смелость, а как раз им-то, как правило, потом больнее всего и достается, они-то за все и расплачиваются. Это вроде как человек носится туда-сюда, и такой уж он крутой и денег не считает, покуда не потратит все до последнего цента, а голодают потом жена и дети этого человека, и никто не считает их смелыми, а они, между прочим, на страдания эти сами не подписывались, а им приходится все это терпеть и молчать. Я на такую смелость ой как насмотрелся у некоторых цветных. И столько шуму от них, когда им хочется показать, что у них хватает смелости не ныть по пустякам, хотя они столько выстрадали, и всегда все берут на себя, особенно в тех случаях, когда лезут не в свое дело. Нет, я же и не говорю, Меланкта, что это плохо, когда человек не ноет, я просто не понимаю, зачем искать неприятностей на свою голову только для того, чтобы потом всем показать, что вот мол, я не ною по пустякам. Нет уж, настоящая смелость как раз и состоит в том, чтобы жить тихой размеренной жизнью и не искать себе все время новых развлечений и новых приключений, как я это наблюдаю у цветных мужчин и женщин. Нет уж, Меланкта, я ничего хорошего не вижу в том, когда человек проявляет смелость только для того, чтобы получить по зубам, потому что он полез туда, где ему делать нечего. И мне ни капельки не стыдно, Меланкта, если уж на то пошло, ни вот столечко не стыдно сказать, что даром мне не нужно такой смелости, от которой люди лезут бог знает во что и нарываются на неприятности.