Одна из этих проповедей касается прощения. Она датирована июнем 1947 года. Не знаю, по какому случаю я ее написал. Наверное, думал о Плане Маршалла. Мне особо не о чем было жалеть. В проповеди интерпретируются слова «прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» в свете Моисеева закона на эту тему. То есть прощение долга и освобождение рабов каждый седьмой год, а потом великое возвращение людей на их землю, к собственным корням, если они жили в рабстве, каждый пятидесятый год. В проповеди сделан особый акцент на том, что в Священном Писании достаточной причиной для прощения долга является его существование. И это сравнивается с Божественным Милосердием, а также проводится параллель с Блудным сыном и его возвращением домой к отцу, несмотря на то что первый не просит принять его вновь как сына и даже не раскаивается в том горе, которое причинил отцу.

Полагаю, в проповеди содержится весьма интересный вывод. В ней говорится, что Иисус ставит Своего слушателя в роль отца, того, кто прощает. Потому что мы, так сказать, все должники (разумеется, так оно и есть), а это предполагает, что в нас нет ни капли милосердия. А милосердие – величайший дар. Быть прощенным – лишь половина дара. Другая половина – умение прощать, восстанавливать доверие и отношения и отпускать, и, таким образом, мы можем чувствовать, что воля Божья воплощается в нас, и мы обретаем сами себя.

Это до сих пор кажется мне правильным. Я думаю, этот посыл несет в себе сам текст. Что ж, в 1947 году мне было почти семьдесят – на том этапе я, должно быть, мыслил уже как зрелый человек. А твоя мать, вероятно, слышала, как я читаю эту проповедь, если задуматься. Она впервые пришла в церковь в том году на Троицу, которая, как я думаю, выпала на май, и с тех пор не пропускала воскресную службу, за исключением одного раза.

Шел дождь, как я уже писал, но внутри горело множество свечей – обычное дело для таких служб. Мы всегда зажигали свечи, когда могли себе это позволить. А еще там было множество цветов. И, увидев в помещении незнакомку, я помню, что обрадовался, ибо святилище находилось в столь дивном убранстве, что ступить туда из непогоды, несомненно, было приятно. Полагаю, в тот день я читал проповедь о свете или Божественном свете. Я полагаю, она не нашла ее, или ее не помнит, или не считает особенно удачной. А мне все же хотелось бы взглянуть на эту проповедь.

Мне и правда нравится вспоминать то утро. Мне было шестьдесят семь лет, если быть точным, хотя тогда мне казалось, что это немного. Жаль, не могу передать тебе воспоминание о том, как выглядела твоя мама в тот день. Увы, я не могу оставить тебе картинки, которые отпечатались в моей памяти, ибо они так прекрасны, что мне ненавистна сама мысль о том, что они исчезнут вместе со мной. Наверное, в жизни есть собственная смертная прелесть. Память не так уж безоговорочно смертна по своей сути. А вообще, это странно – когда можешь вернуться к мгновению, которое уже никак не можешь связать с реальностью, даже в прошлом. То есть мгновение столь мимолетно, что одно обладание им – уже щедрая отсрочка.

Как-то раз я отправился с Глори передать кое-какие вещи этой малышке. Ее семья жила прямо на другом берегу реки Уэст-Нишнаботна, и когда мы подъехали к мосту, то увидели двоих детей – малышку и ее мать, они играли у реки. Мы подъехали к дому и поставили еду, которую привезли, у забора. Мы не приближались к дому, потому что стая рычащих собак бросилась к воротам и никто не попытался приструнить их. Мы всегда привозили консервированную ветчину, сгущенное молоко без сахара и тому подобные продукты, до которых не могли добраться собаки. Девушка, должно быть, услышала, как мимо проехала машина и залаяли собаки, и поняла, что мы приехали, поскольку опять наступил понедельник. Она все равно не обратила бы на нас никакого внимания, так как преданно разделяла взгляды отца. Ее оскорбляла наша забота и желание помочь, и она демонстративно игнорировала нас всякий раз, как ей предоставлялась такая возможность. И, должен сказать, мне легко понять мотивы ее поведения. Ее отец явно предполагал, что мы так беспокоимся и тратимся лишь для того, чтобы выпутать Джека. И, хотя никто никогда ничего подобного не говорил и даже не намекал на нечто подобное, не могу сказать, что он был в корне не прав. Как и не могу сказать, что Джек совершенно не думал об этом, признаваясь во всем отцу, зная старого Боутона и то, как он отреагирует. Это могло бы пролить свет на то, почему он уехал из Плимута.

Как бы там ни было, мы с Глори припарковали машину у дороги за сотню ярдов у моста и пошли назад, а потом остановились на мосту, наблюдая за детьми. На малышке, которая только начала ходить, не было ни лоскутка одежды, а девушку облепляло какое-то насквозь промокшее платье. Был конец лета. Река в это время года мелеет, и местами показывается дно, обнажая извилистое русло. Прямо напротив располагались песчаные отмели, более крупные походили на джунгли из сорняков, которые цвели буйным цветом, а бабочки и стрекозы порхали над ними, словно эльфы. Иногда девушка пыталась проявлять материнский инстинкт, как это делают дети, когда играют. Она пыталась забаррикадировать ручеек палками и грязью, а малышка изо всех сил старалась разобраться в игре и помочь. Девочка приносила матери пригоршни грязи и воды, а мать говорила ей: «Не смей сюда наступать! Ты портишь все, что я сделала!»

Чуть позже малышка, перенося воду, разомкнула ручки, пролила воду на руку матери и засмеялась, а мать набрала воды в руки и полила ей на животик. Малышка засмеялась и стала брызгать на мать обеими руками, а девушка принялась брызгать в ответ, пока малышка не заплакала, и тогда девушка сказала: «И не думай плакать! А чего ты хотела, когда ты так себя ведешь?» Она обняла ее и притянула к себе, опустившись на колени в воде, и принялась чинить «дамбу» свободной рукой. Малышка попыталась что-то сказать, и мать произнесла: «Это лист. Лист дерева. Лист», – и вложила его девочке в ручку. А солнце сияло так ярко, как только могло, над этой темной рекой, но большую часть света поглощали деревья. И пели цикады, и ивы стелили по воде длинные ветви, и тополя с ясенями пели свою летнюю колыбельную, наполняя воздух тихим шуршанием.

Спустя какое-то время мы сели в автомобиль и вернулись домой. Глори сказала: «Я ничего не понимаю в этом мире. Ничего».

Это пришло мне на ум, потому что помнить и прощать – действия прямо противоположные. Несомненно, в большинстве случаев так и бывает. Не мне прощать Джека Боутона. Лично мне он причинил вред только косвенный и незначительный. Или, по крайней мере, можно сказать, что во всех поступках он не ставил себе первостепенной цели навредить мне. Если один человек потерял ребенка, а второй – безрассудно «промотал» свое отцовство и выбросил, как нечто ненужное, это не значит, что второй человек согрешил против первого.

Я не прощаю его. Не знаю даже, с чего можно начать.

Вы с Тобиасом играете во дворе. Ты надел кепку с символикой «Доджерс» на заборный столб, и вы вдвоем кидаете в нее камушки. Точность, вероятно, вам только предстоит обрести. «Ну вот!» – восклицает Т. и морщится, подпрыгивая с крепко сжатыми кулаками, словно промахнулся совсем чуть-чуть. И вы опять идете собирать камушки, а Соупи тащится сзади на почтительном расстоянии с таким видом, как будто шествовать в этом направлении ее вынуждают исключительно личные дела.