Моисеев слушает меня и, видно, радуется: он ведь всю свою жизнь прожил около коней. Задел я самую звонкую струну в душе его, и он по-простому и по-свойски говорит:

— Правильно, сынок! Лошади умнее людей! Они только сказать не могут, а понимают лучше нас!

В вещмешках у нас было достаточно всякой еды, и мы расположились под двуколкой закусить.

Моисеев вдруг смотрит на меня вопросительным взглядом и спрашивает:

— Слушай, сынок, ты под Сталинградом был или нет?

— Был, — говорю.

У него глаза округлились:

— Твоя фамилия Абдулов?

А я ему отвечаю:

— Не Абдулов, а Абдулин.

— Так я же был в вашей минометной роте! — воскликнул Моисеев. — Помню и командира роты, Бутенко вроде бы. Суворова помню с бородкой… Меня тогда из минометчиков в трофейную команду отправили, по возрасту…

Я вспомнил уже сам.

— Да, — говорю, — тогда ведь из роты вас, четверых старичков, перевели в трофейную!

Моисеев потускнел и сообщил:

— Убило их на Курской дуге.

Я сразу вспомнил своих семерых друзей-сталинградцев, которых смерть догнала тоже на Курской дуге… И, честно сказать, не обрадовался я, что наши дороги перекрестились с Моисеевым тут, перед смертельным броском через Ворсклу…

Подошел к нам разведчик, еще один старый знакомый со Сталинградской битвы — армянин Амбарцумьянц Григорий Леонтьевич. Он и его друзья ходили обследовать пойму и нигде больше не могли найти места для переправы на правый берег: всюду болота непролазные…

Амбарцумьянц Григорий мой ровесник или года на два старше. Очень сильный, хоть и ростом невелик, с меня. Выразительные большие глаза. Три кубаря на петлицах. Разведчик. Мы знали, что он из особого отдела штаба корпуса. Когда Григорий приходил к нам в батальон, то не дай бог, если тыл задерживает боекомплекты или харчи! Никогда не спрашивал, сам видел все недостатки в батальоне. И никогда до трибунала дело не доходило: он ограничивался беседой о добросовестном выполнении обязанностей во что бы то ни стало. Григорию все были рады, особенно на переднем крае…

Амбарцумьянц темпераментно похлопал по холке нашего «монгола»:

— Эххь, кони вы, мои конньи-и!.. А ты, Мансур, как думаешь? На конях лучше ведь махнуть, а? — И, широко открыв глаза, медленно двигая веком, моргнул мне.

Я ему предложил присоединиться к нам в десант.

Он обошел коней кругом, обследовал копыта и подковы. Оглядел двуколку дубовую и воскликнул:

— Добро! Я с вами. А как вы думаете: ехать или на своих двоих?

Я ему сказал, что лично я буду «на своих двоих», Моисеев на двуколке, свой автомат и вещмешок с патронами и гранатами я положу в двуколку. Буду бежать рядом с двуколкой и держаться вот за эту веревку, намотав ее на кулак.

Гриша выслушал меня и сказал:

— Правильно. Я тоже побегу рядом.

И так мы, трое сталинградцев, составили свой экипаж. У всех судьба одинаковая, и неужели завтра всех нас троих догонит смерть?!

Поужинали втроем. Натаскали корм лошадям. Оставили себе продовольствия на утро, а остальное скормили коням. Они съели все наше угощение: и хлеб, и кашу пшеничную, и сахар. Наши судьбы сплелись теперь с судьбой лошадей из далекой степной Монголии. Сплелись вместе перед великим испытанием пять живых существ. На войне я много раз видел, как умирают раненые лошади. Они стонут, как люди, и глазами просят помощи или смерти. Стонут грудным стоном — по-человечески…

Лезут мне какие-то молитвенные слова и ниточкой тянутся бесконечно: «Милые мои кони, не подведите нас завтра, мчитесь во весь свой лошадиный дух только вперед! Не испугайтесь взрывов, которые полыхнут перед вашими лохматыми головами!» Прилег я на землю, и полились думы… Моисеев тоже не спит всю ночь. Видимо, свои думы думает… Когда я присел рядом, показывая, что я не сплю, он мне говорит:

— Не о себе думаю. Я прожил свою жисть. Семью вырастил. Семь дочерей… Все увидел, все пережил… А вот ты и Гриша пацаны еще. Ничего не спытали, мужского счастья. Дажить и не обнимались с бабами… Скильки зятьев полегло, а!.. — И качает головой мужчина — отец семерых дочерей.

Рассветает. Я подошел к лошадям, которые стояли распряженные, но привязанные к двуколкам. Кони мордами поникли к земле и, может быть, тоже думают свои думы.

Запрягли коней. Сходил и принес в торбе воды прохладной из колодца. Напоил их. Все готово. Ждем сигнала. Мы знаем, за кем нам держаться вслед, когда будет команда «пошел!». Перед нами тоже двуколка с хлопцами.

Вот проехали к голове колонны штабные. Сейчас, вот-вот помчимся в неизвестность, но вперед, на врага.

В душе моей равновесие. Все плюсы и минусы равно расположились на ее крылах.

Загромыхали двуколки. Впереди началось движение. Раздаются команды и распоряжения, кому куда. До смертельной дороги еще километр или два. Будем выезжать к ней скрытно: многочисленными переулками, огородами, кустарником…

Мы тоже — с короткими остановками — трогаемся. Кто-то кого-то впереди кроет хриплым матом…

Мы втроем на двуколке, а потом, на смертельной тропе, мы с Гришей спрыгнем и побежим с разных сторон двуколки, держась за веревки.

Самые первые наши экипажи уже рванули вперед. Автомашины, артиллерия, кони, люди неудержимо набирают скорость и силу напора. Теперь уже ничто не остановит эту силу, даже смерть… Фашисты открыли шквальный артогонь из орудий всех калибров. Снаряды и мины с душераздирающим воем и рычанием полетели на насыпную дорогу, будто хотят сровнять ее с болотами.

Но движение не остановилось, и на большак виражами выскакивают все новые и новые экипажи. Фашистские снаряды начали доставать и тех, кто стоял еще, ожидая очереди. Подошел и наш черед.

Мы лихо, с ходу влетели на большак, и кони сами, понимая свою задачу, задрав высоко короткие лохматые хвосты, взяли в галоп. У впереди мчащейся такой же двуколки кони попались горячие, и мы еле успевали за ними, но интервал надо держать не меньше двадцати метров на всякий случай…

Моисеев бросил вожжи и, как клещ, вцепился в борта двуколки, чтоб не выбросило его. Мы с Гришей на ходу спрыгнули и налегке, держась за веревки, привязанные к передку двуколки, мчимся на своих двоих…

Бежать легко, но дышать нечем: сверху на нас, как из гигантского люка, сыплется земля, песок, болотные водоросли, нос забивает грязная влажная пыль, легкие дерет дым и метан, который попер из болотной мешанины…

Снаряды рвутся вокруг с такой скоростью, что все поднятое в воздух не может сразу упасть обратно — взрывы подбрасывают снова и снова…

Впереди уже сплошь воронки, и двуколка прыгает — вот-вот развалится. Я уже подумал, что надо было к постромкам привязать наши веревки. Сейчас развалится двуколка, и кони умчатся одни. Без коней пропадем!