Даже средства передвижения, используемые во Франции, не нашли одобрения у Петра. Он угрюмо отказался от всех карет, которые ему предлагал Либуа. «Где это видано, чтобы дворянин садился в подобный катафалк!» – возмущался Куракин. Выражая волю своего монарха, он требовал карету, которую искали по всему королевству. А когда наконец Либуа, объехав весь Дункерк и Кале, с торжествующим видом привез заказанный экземпляр, царь передумал. В конце концов какая-то карета была ему предоставлена, но царь хотел, чтобы была организована специальная смена лошадей, чтобы он смог добраться до Парижа за четыре дня. Однако в Кале он забыл о своем намерении ускорить ход и с удовольствием посетил укрепления, порт, морские работы. Его чествовала мадам де Тосс, супруга председателя королевского суда Кале. Он, конечно же, попытался уложить молодую женщину в свою постель, чтобы лучше изучить Францию. Обеспокоенный за честь супруги секретаря, Либуа мог только в спешке удалиться. Но Петр вновь начал с ним ругаться по поводу транспортных средств, и дело обострилось. Иногда Либуа спрашивал царя, действительно ли тот хочет продолжить путь. 2 мая, когда Либуа уже полагал, что путешествие не состоится, в Кале прибыл молодой и деловой маркиз Майли-Несле, которому регент поручил встретить Его царское Величество. Эмиссар Версаля проигнорировал, что в этот день праздновалась православная Пacxa. Чтобы отметить Воскресение Господне, Петр отправился в кабак со своей свитой и музыкантами. Свита была мертвецки пьяна, и музыканты были не лучше. Царь, единственный, еще кое-как стоял на ногах, но не был расположен для протокольных любезностей. Майли должен был дождаться, когда царь придет в себя, чтобы выказать ему свое расположение. Раздраженный жеманством посетителя, который был очень кокетлив и переодевался несколько раз за день, Петр пробасил: «На самом деле мне жалко господина де Майли-Несле, у него такой плохой портной, что он не может найти одежду, которая бы ему подошла». Наконец Кале утратил для него интерес, и царь решил двинуться дальше. Но, отказавшись от карет и повозок, он придумал такую, которая бы ему подошла: негодный уже фаэтон, закрепленный на оглоблях и запряженный лошадьми. Его пытались убедить, что упряжь на этой повозке не подходит для такого рода путешествий, но царь был упрям. Для обеспечения безопасности необходимо было, чтобы пешие люди поддерживали оглобли и вели лошадей под узцы. Опасались несчастных случаев, но Петр был очень доволен своим экипажем. Его свита следовала за ним в повозке. Раздраженный такой экстравагантностью, Майли пишет: «Обычные люди руководствуются соображениями здравого смысла, но этот (если его вообще можно назвать человеком, в нем нет ничего человеческого) его совсем не слышит… Я от всего сердца хотел бы, чтобы он (царь) приехал в Париж и уехал оттуда. Когда Его Королевская Светлость его увидит, и если он задержится здесь на несколько дней, я убежден, если осмелюсь сказать, что Его Светлость не будет сердиться, освободившись от него. Царь меняет свое мнение каждую минуту. Я ничего не могу вам сказать положительного за все время его путешествия».

В Амьене власти и духовенство готовились к пышному приему государя, но он даже не остановился, отказался ото всех представлений и потребовал ехать прямо в Бове. Ему пытались объяснить, что в это время нет сменных лошадей. Петр ответил проклятиями и сел обратно в свой фаэтон. Срочно предупрежденный комендант Бове собрал наудачу шестьдесят недостающих лошадей, подготовил ужин, концерт, иллюминацию, фейерверк и украсил дворец царскими гербами. Весь цвет города был собран, чтобы организовать прием царю. Неожиданно стало известно, что царь ураганом пронесся через город и остановился в четверти лье отсюда, в кабаке, пользующемся дурной славой, где он поужинал со своей свитой за восемнадцать франков и собирался провести ночь. С ним вместе были посол Куракин, вице-канцлер Шафиров, обер-прокурор Ягужинский, князь Долгорукий, тайный советник Толстой, офицеры, камергеры, пажи, шуты и князь-папа Зотов, которого Дюбуа описывал следующим образом: «Старикашка маленького роста, с длинными белыми волосами, спадающими на плечи, невыносимо безобразный уродец, похожий на жабу».

7 мая 1717 года царь въехал в Париж в сопровождении трехсот конных гренадеров. Несмотря на позднее время (девять часов вечера), толпа зевак собралась на улицах Сен-Дени и Сент-Оноре, которые были освещены по этому случаю. Регент приказал приготовить для «снежного монарха» роскошные апартаменты королевы-матери в Лувре. Там было все убрано и обновлены росписи и позолота. Рассказывали, что туда была привезена «роскошная кровать, которую мадам де Ментенон приказала сделать для короля, одна из самых дорогих и великолепных вещей в мире».[66] Два накрытых стола на шестьдесят персон ждали, чтобы удовлетворить аппетит путешественников. Для размещения офицеров из свиты государя герцог Антинский, суперинтендант королевских зданий, не нашел ничего лучшего, чем предоставить им зал заседаний французской Академии, которая также находилась в Лувре. Предупрежденная пятого мая знаменитая компания поблагодарила герцога за его предложение и, вынеся столы, кресла и шкафы, расположилась в соседнем зале Академии. Между тем Толстой, приехавший в Париж на разведку, посоветовал подготовить также отель «Ледигер», в случае если Петр предпочтет более скромные покои. Красивое помещение на улице Керизе было быстро приведено в порядок и убрано мебелью и коврами с изображениями короны. Может быть, на нем Петр остановит свой выбор? Нет, он поехал прямо в Лувр. И вот он перед столами, накрытыми на шестьдесят человек. Он с презрением смотрел на эту кулинарную пышность, попросил кусок хлеба и репу, попробовал шесть сортов вина, выпил два стакана пива, приказал погасить свечи и удалился. Царь выбрал отель «Ледигер».

Но, приехав в отель, нашел свою комнату слишком красивой, очень большой и приказал поставить свою походную кровать в гардеробе. Расположившись там, он приказал не тревожить его, пока его не позовет на аудиенцию король Франции. На следующий день после его приезда явился регент. Петр сделал несколько шагов навстречу посетителю, обнял его «с видом большого превосходства», как писал Сен-Симон, и, повернувшись на пятках, первым вошел в свой кабинет, «без малейшей вежливости», за ним проследовали регент и Куракин, который должен был быть переводчиком.

По высказываниям Сен-Симона, «царь хорошо понимал французский язык, и я думаю, мог бы на нем говорить, если бы хотел; но ввиду своего положения всегда пользовался услугами переводчика. Что касается латыни и других языков, он их знал и хорошо говорил». Два кресла стояли напротив. Царь выбрал себе с высокой спинкой. После часа дружеской и бессвязной беседы он поднялся и вышел за дверь. Регент последовал за ним. Его остановили с глубоким почтением. Все указывало на то, что царю недостаточно было уважения и почестей второго человека королевства. Два дня спустя, 10 мая, двор уступил его требованиям, и король Франции поехал в сопровождении оркестра и многочисленного эскорта в карете, запряженной восьмеркой лошадей, в отель «Ледигер». Толпа собралась на улицах Сент-Оноре и Сент-Антуан, чтобы радостно приветствовать кортеж маленького семилетнего мальчика, который в своем длинном парике, кружевном жабо и с голубой орденской лентой воплощал надежду Франции.