— А это разве не так? — скрестила она на груди руки и посмотрела в кружку. — Когда меня выдали замуж, тебе было двенадцать. Конечно, ты не понимала, что происходит. Не представляла каково это, когда предают самые близкие. Каково, когда женщина, что должна защищать и вставать на твою сторону просто потому, что её имя «мать», всегда выбирает не дочерей, а мужа. Как себя чувствуешь, когда со слезами на глазах приходишь к маме за помощью, а она отвечает: «Смирись, милая. Стерпится, слюбится. Он хороший человек». Я верю, что тогда ты не понимала. Но сейчас, когда тебя саму сбыли с рук как породистую лошадь, неужели это я заслужила твоё презрение, а не она?

— Она больна.

— Ну да! — она так резко отставила на подоконник кружку, что кофе выплеснулось. — Она такая. Слабая, безвольная, покорная, вечно заглядывающая отцу в рот. И ты считаешь это её оправдывает, что просто она такая? Не может пойти против воли мужа. И даже если возразит, всё равно потом сделает так, как скажет он, лишь бы не спорить. Может, это всё оправдывает? Особенно теперь, когда она ещё и больна?

— Я не знаю, Саш, оправдывает это её или нет, — встала я и подала ей тряпку. — И в праве ли я осуждать маму за то, что она такая. Или осуждать отца, что он поступил так как поступил. Мне в этом доме никогда ничего не рассказывали и не объясняли, то щадя мои чувства, то ссылаясь на то, что я ещё ребёнок. Но скажи мне, почему ты не поступила по-другому? Почему, как и она, выполнила волю отца?

И я ждала, что она скажет: а ты? Я даже внутренне сгруппировалась, ожидая её упрёк. Даже набрала в грудь воздух, чтобы ответить… но чуть им не подавилась, когда она сказала:

— Потому что у меня совсем другая ситуация, Жень. Мой муж не Моцарт. Он не предложил мне договор, не сказал, что и пальцем ко мне не притронется, а потом отпустит. Не объяснил, что это фиктивный брак. Потому что наш брак не фиктивный. И мне поставили совсем другие условия. Мне навешали на уши лапши, давя на жалость, на сострадание, на чувство долга и чёрт знает на что ещё. Мне тоже было всего лишь двадцать, я доверяла родителям, я даже искренне верила, что смогу полюбить мужа. А теперь я могу от него уйти, только родив ему ребёнка, которого он так хочет.

— А ребёнка? Оставить ему? — ужаснулась я.

— Да. Только тогда он подпишет развод. Только тогда меня отпустит. И если ты думаешь, что это пустые слова и мой муж толстый тюфяк, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца — зря, — вытирала она лужу и донышко кружки. — Когда я согласилась выйти за него замуж, именно эту ошибку и совершила: недооценила его. Его возможности, силу и власть. Думала он просто талантливый политтехнолог и всё. И раз он меня любит, значит будет добр, внимателен и честен. Я ошиблась во всём.

Холодок пополз у меня по спине от её слов.

— И что будет, когда он узнает, что ты ему изменила?

Она подошла к раковине, открыла воду, чтобы прополоскать тряпку, но так и замерла с ней в руках.

— Что будет, когда он узнает с кем ты ему изменила? — уточнила я свой вопрос.

Но ужас на моём лице не отразился в её глазах.

Они вдруг заблестели довольно, коварно.

— Господи, ну конечно! — оживилась она. — Конечно!

Она с таким энтузиазмом принялась отстирывать кофе, улыбаясь, что я хотела немедленно звонить Моцарту: кажется, он только что нажил себе новые неприятности. Но потом вспомнила его злую рожу, полотенце на бёдрах, бугрящиеся мышцы, когда он упёр руки в бока, и только злорадно скривилась. Так ему и надо! Пусть господин Барановский потреплет ему нервишки — как обманутый муж имеет право. А этот дон Жуан будет знать, как путаться с чужими жёнами.

У меня даже настроение поднялось.

И пусть мы, конечно, не договорили, и от тех безоблачных отношений, что были когда-то между нами с сестрой не осталось и следа, я даже приняла приглашение вместе с Сашкой прослушать пару-тройку онлайн-выступлений с её конференции для искусствоведов по Бёрн-Джонсу, на которую на самом деле можно было и не лететь.

В Сашкиной комнате до сих пор висела репродукция его картины «Король Кофетуа и нищенка». Я каждый раз млела, слушая легенду о смуглом африканском короле, что совершенно не интересовался женщинами, пока однажды не встретил бледную, босую нищую девушку. Влюбился в неё без памяти и сделал королевой.

Сашка уже уехала домой к мужу, когда я снова зашла в её комнату.

Но сегодня, глядя на короля Кофетуа, что посадил свою возлюбленную на трон и смотрел, совершенно сражённый своими чувствами, я уже не мечтала о том, что и меня кто-нибудь полюбит также. Я глупо надеялась, что меня не отпустит тот, к кому была не равнодушна я.

Бойтесь своих желаний!

Кто бы знал, что моё сбудется так неожиданно и так странно.

Я жила у родителей третий день. И третий день ждала гостей: дядю Ильдара, Ивана, Антона, Целестину, и больше всего — Моцарта. Я ждала кого угодно, кроме своих подружек, что разлетелись по миру отдохнуть перед учёбой. Но никто из свиты Моцарта не приехал. Зато приехал… он?

Человек, что стоял за дверью, поверг меня в шок.

— Артур?!

— Привет! — улыбнулся он и протянул букет. — Это тебе.

— Что ты здесь делаешь? — протянула я руку скорее машинально. А когда плотно скрученные декоративной бумагой стебли оказались у меня, как-то уже глупо было возвращать букет. Я застыла в замешательстве.

— Мы можем поговорить? Не здесь, — выразительно оглянулся он на лестницу, что до сих пор могла бы считаться парадной: широкая, с окнами, с коваными перилами.

Может быть, вопрос подразумевал: давай зайдём в квартиру. А может, он имел в виду: пройдёмся. Но я предложила свой вариант:

— На углу есть кофейня. Подожди меня там.

— Хорошо, — с готовностью кивнул он.

Когда я пришла, Артур уже заказал горячий брусничный морс с апельсинами и корицей. Сегодня лил дождь. И как никогда, глядя в запотевшее окно кафе на серый пасмурный город, хотелось чего-нибудь горячего и яркого. Угадал. Почти. Я бы в придачу к напитку чего-нибудь съела. Но проглотила голодный спазм.

— Как мама?

Если и мог он удивить меня чем-то больше, чем своим появлением, букетом и заказом, то, конечно, только вопросом о маме.

— Мама?!

— Мой отец сказал, что твои улетели в Швейцарию, в клинику.

Его курчавые волосы, из-за которых он напоминал мне Адониса, в сырую погоду скручивались тугими спиралями совсем как у Адониса на картинах Веронезе или Тициана. И взгляд больших карих глаз немного навыкате из-под тёмных кудрей казался влажным и по-собачьи преданным. Но вёл себя Артур как-то беспокойно. Ногами под столом словно отбивал чечётку: им не стоялось на месте. Руки всё время перекладывал. На стуле ёрзал и бесконечно оглядывался, словно был в бегах и боялся, что за ним следят.

И я, конечно, знала, что наши отцы знакомы, наверное, поэтому и ждала, что папа одобрит мой выбор… но сейчас не хотелось о грустном, о прошлом. Хотелось двигаться вперёд.