Хорошо одета? Алина застыла: она подумала об одежде, он — о ее теле. То есть о своем теле? «Не важно, — говорит она себе, — будем честны, я действительно подумала о тряпках, которыми обрамляю свою личность, но не о самой личности. Я действительно знаю себя как облупленную, а Люсьен — Люсьен? — он Люсьен только физически, когда я думаю о нем, должна была бы, по сути дела, думать о себе! — так вот, его отношения с телом, в котором он живет, похожи на первые свидания с тем, кто тебе нравится. Он находит себя красивым — и он прав, а я вот вряд ли могла бы встать перед зеркалом и взволноваться при виде того, к чему привыкла, как к старому пальто!»

Даже говоря с собой, Алина сохраняет целомудренность языка: говоря «взволноваться», она имеет в виду тот намек на эрекцию у молодого человека.

«Он восхищается спиной и бедрами, которые «носит» всего неделю, как я восхищалась бы новым платьем. Возможно, я не права, что позволяю рутине довлеть над моей жизнью?» Она внимательно вгляделась в свое лицо: ладно, посмотрим… Четкая линия бровей, глаза… Что я могу сказать о своих глазах? Альбер говорит, что у них прелестный разрез, прекрасно! Рот… Боже, какой ерундой я занимаюсь! Не стану же я разбирать себя по косточкам, я себя знаю, я себя больше не волную, в любом случае, я — женщина, а женщины меня не возбуждают!

Искренна ли я? Она вспомнила, как Орланда сказал накануне: Я исчезал из того, что ты называла тобой, по мере того, как ты меня создавала. В памяти всплывает картина, которую несколькими днями раньше она отогнала бы от себя: Жанин, готовая к выходу, вертится перед зеркалом и приговаривает: «Сегодня вечером я просто невероятна! Знаешь, когда я вот так хороша, хотела бы побыть часок мужиком, чтобы насладиться собой!» Алина не поняла и не задержалась на этой теме. «Не важно, — говорит она себе, сидя перед зеркалом, — следует признать, что я не забыла. Жанин нравилась сама себе, однако насладиться собой — даже в мечтах — могла только в мужском обличье. Видимо, я себе никогда так сильно не нравилась. Значит, Люсьен прав? Я столь безнадежно гетеросексуальна, что даже не могу признать, что нравлюсь себе?» Эта мысль показалась Алине настолько парадоксальной, что она обернулась и посмотрела на Орланду, лежавшего под водой с закрытыми глазами. Время от времени он, как делала обычно она сама, выставлял наружу нос и рот, чтобы глотнуть воздуха. Орланда наслаждался и не собирался прерывать удовольствия. «Если отбросить раздражение и постараться быть честной, придется признать: он чертовски хорошо сложен. Но я не привыкла с вожделением смотреть на его ровесников: они студенты, я — преподаватель. Ну да, мне тоже было двадцать! Если Люсьен прав и он сотворен из того, что я «зарыла» в своем подсознании, значит, там же находятся и мои двадцать лет, значит, и я должна трепетать от желания при виде этого потрясающего тела». Она еще раз внимательно посмотрела на Люсьена: плечи, мускулистый живот, длинные ноги, покрытые густыми светлыми волосками. Ни-че-го. Разве что взгляд то и дело возвращается к фаллосу, мерно колышащемуся под водой… Вот так же она, маленькой девочкой, на пляже, ужасно интересовалась, что там прячется в трусах у мальчишек, и мама — очень мягко, разумеется! — призвала ее к порядку. «Итак, я совсем не изменилась, так это надо понимать?» — раздраженно спросила себя Алина.

* * *

Они вместе. Что, черт возьми, они будут делать? Я ужасно заинтригована: у них впереди — благодаря беспокойному характеру Ренье — несколько дней свободы. Орланда взял с собой учебники по математике… Он что же, не собирается выходить? И Алина согласится? Куда подевалась прежняя молодая женщина — благовоспитанная настолько, что вряд ли позволила бы незнакомцу заговорить с ней? Она быстро меняется, но случившееся с ней происшествие совершенно особенное, и судить о нем по обычным меркам нельзя. Поскольку ничего похожего, насколько мне известно, никогда не было, я могу только гадать. Впрочем, я же видела, как Алина нервно металась по квартире, ища неизвестно что безо всякой надежды на успех, дерганая, напряженная, только что ногти не обгрызала (и снова: виват, строгий ментор!), так что можно не сомневаться — она уступит инициативу молодому человеку. Кстати, пока я отворачивалась, чтобы пораскинуть мозгами, Алина оказалась на кухне и уже заглядывает в морозилку, решая, что приготовить на обед! А вот и Орланда идет по мостику, вытирая полотенцем волосы, она спрашивает, почему было не взять фен, а он говорит, что после Парижа утратил навык. «Что ты хочешь? — смеется он. — Люсьен Лефрен живет как бедняк, надеясь стать богачом». Алина смеется в ответ и показывает свою «добычу»: кусок ростбифа и индюшачье филе без костей, туго-натуго перетянутое нитками. Орланда говорит ей: это Альбер обожает ростбиф, а наш выбор — индюшонок! Он начинает чистить картошку, чтобы приготовить «картофель Дофинэ». Они хохмят, не переставая. Никогда прежде я не видела Алину такой легкой и радостной. Она моет салат, и они вспоминают, как мама застывала в нерешительности, сомневаясь, что ей подать к ягнятине — горошек или фасоль, а лакомка Алина просила: «Давай и то, и другое!». Потом: «А помнишь, как я вывихнула лодыжку на лестнице?» Он подхватывает: «Это было просто ужасно, под угрозой оказался зачет по гимнастике!» Их диалог действительно напоминает — как и пыталась внушить Альберу Алина — разговор брата с сестрой, вспоминающих молодость. Одно странно: и тот, и другая говорят я. Готовя заправку, Орланда приобщает Алину к рецепту Поля Рено: горчицу следует разболтать с маслом, а уксус вливать очень осторожно. Она в восторге, она говорит: «Я думала, что все знаю о салатной заправке!» — и оба хохочут, как сумасшедшие. Молодость Орланды заразительна, ему удалось заставить Алину жить одним мгновением, он разбудил в ней ребенка, она играет, словно забыла собственную личность, она больше не та сдержанная женщина, что живет по четкому плану, не бездельничая ни минуты, она танцует, прыгает, опрокидывается в траву и мечтает, глядя, как ветер гонит по небу облака.

* * *

После обеда Орланда зевнул и объявил, что хотел бы поспать.

— Мы выпили слишком много вина, — прокомментировала Алина, удивленная видом двух пустых и одной ополовиненной бутылки. — На ногах не устоять.

— Подумаешь! Кровать-то, вот она.

Они улеглись бок о бок под широким пуховым одеялом, громко рассмеялись еще пару раз и уснули.

* * *

А в Руасси Альбер с грустью констатировал: «Я был прав: на кухне Ренье — профан».

* * *

На авеню Лепутр Поль Рено думал о Люсьене Лефрене. У него не было ни малейшей возможности связаться с молодым человеком, и он совершенно отдавал себе отчет в том, что хочет его дождаться. «Альтернатива проста, — сказал он себе, — я могу уступить тому, что всегда отвергал, надеяться, сторожить звонки — в дверь и по телефону, скрипеть зубами от разочарования, если это не он, изображать удивление и скрывать радость от его прихода… или бежать». Страх оказался таким сильным, что Поль не колебался: он бросил бритву и рубашку в дорожную сумку, сумку кинул в машину и пустился наутек. Париж или Амстердам? Грузовик мешал ему повернуть налево, и выбор свершился сам собой — направо, в Париж. При въезде на автостраду голосовала толпа молодых людей, и Поль посадил в машину смуглого красавчика. Судя по жгуче-черным волосам, он явно был уроженцем Средиземноморья, так что Поль, услышав первые произнесенные им слова, несказанно удивился густому канадскому акценту.