Она открыла дверь к гаражу и вскрикнула, увидев темную фигуру человека, стоящего на ступеньке черного входа с поднятым кулаком.

— Ханна!

— О, мой Бог! Отец Том! У меня чуть инфаркт не случился!

Священник робко улыбнулся. Это был молодой, лет двадцати пяти человек, высокий, атлетического телосложения. Ее медсестра и подруга Кэтлин Кейси всегда поддразнивала его, что он слишком красив и вряд ли сумеет по этой причине покинуть союз холостяков — шутка, которая, однако, никогда не вызывала даже легкого румянца на щеках Тома Маккоя. Ханна не думала о нем как о красавце. Первое слово, которое приходило ей на ум, когда она смотрела на отца Тома, было добрый. У него было волевое, но доброе лицо, добрые голубые глаза. Глаза, которые сквозь круглые очки в тонкой металлической оправе дарили понимание, сочувствие и прощение.

Он был священником в Святом Элизиусе в течение двух лет и пользовался чрезвычайной популярностью у молодых прихожан. Противники компромисса находили его немного нетрадиционным для их взглядов. Альберт Флетчер, единственный дьякон Святого Элизиуса, был решительным противником того, что он назвал «этой новой эпохой католицизма», но Альберт был также против женщин, носящих слаксы, и часто намекал, что Ватикан II был созданием Антихриста. Пол насмешливо называл экспромты и импровизации в проповедях отца Тома «заигрыванием с залом», но Ханна находили их свежими и проникновенными. Том Маккой был умным, красноречивым человеком со степенью в области философии от Нотр-Дама и сердцем, столь же большим, как его родной штат Монтана. В такой черный день, как этот, она была рада видеть его больше, чем кого-либо из друзей.

— Я подумал, что будет лучше, если я войду таким образом. — Легкий западный акцент подчеркнул теплоту его голоса. — Слишком много людей следят за вашей парадной дверью.

— Да, это День «Не-выпускай-Ханну-Гаррисон-из-виду», — сказала она без тени иронии. — А я так же пыталась исчезнуть на несколько минут.

— Вы хотите, чтобы я ушел? — Он спустился со ступеньки на пол гаража, подчеркивая искренность своих слов и давая ей шанс ответить честно. — Если вам нужно побыть одной…

— Нет. Нет, не уходите! — Ханна отступила назад. Дверь с мягким шипением закрылась позади нее. — Одиночество — это не совсем то, чего я хочу.

Когда ее глаза привыкли к слабому серому свету, она медленно обвела взглядом стены гаража, задержавшись на велосипеде Джоша. Висит на стене. Заброшенный. Забытый. От накатившей острой тоски у нее перехватило дыхание. Ей удавалось весь день держать свои эмоции в кулаке, так как наблюдатели, доброжелатели и сочувствующие приходили и уходили, ни на минуту не оставляя ее без своего внимания. Но вид внедорожного велосипеда пробил брешь в ее обороне, ударил прямо в ее сердце, и боль заполнила ее.

— Я хочу вернуть своего сына.

Все ее силы иссякли, ноги подкосились, и она начала медленно опускаться на холодную бетонную ступеньку. Она, возможно, упала бы на пол, если бы не отец Том. В одно мгновение оказавшись в шаге от Ханны, он успел подхватить ее. Он поддерживал ее, нежно обняв за плечи. Она уткнулась лицом в его плечо и разрыдалась, слезы впитывались в его тяжелое шерстяное пальто.

— Я хочу его назад… Почему я не могу вернуть его назад? Почему это должно было случиться? Он — просто маленький мальчик. Как Бог мог сделать такое? Как Бог мог позволить этому произойти?

Том ничего не сказал. Он позволил Ханне плакать, позволил задавать крамольные вопросы. Он понимал, что в действительности она не ждет ответов, которые удовлетворили бы ее, потому что у него их не было. Он сам задавал точно такие же вопросы высшей силе, но не получил в ответ ничего, кроме звенящей в ушах тишины. Том не знал человека лучше, чем Ханна. Настолько доброй, настолько заботливой, посвятившей себя своим детям и помощи другим. Ее душа была необыкновенно чиста. В справедливом мире эти ужасные вещи не произошли бы с такими людьми, как Ханна, или с невинными детьми, как Джош. Но мир не был справедливым. Это было трудное место, полное случайной жестокости. И эта правда преподносила ему массу вопросов к Богу. Если мир — несправедливый мир, то, следовательно, и Бог — несправедливый Бог? Такой вопрос вызывал в нем тяжелую, леденящую вину. Слепая вера оставалась вне его досягаемости. Сомнение было его крестом, который он должен нести.

Том не мог предложить Ханне ответы, мог только успокоить ее. Он не мог забрать ее боль, но он мог разделить эту боль с нею. Поэтому он сидел на твердой, холодной ступеньке, крепко обняв Ханну и позволяя ей плакать, его сердце болело за нее, его собственные слезы падали в густую копну ее медово-светлых волос. Когда Ханна сама прекратила плакать, он вытащил из кармана носовой платок и вложил его ей в руку.

— Извините, — прошептала Ханна, подняв голову с его плеча. Она отодвинулась от него немного и отвернулась. — Я не плачу на людях. Я стараюсь не расклеиваться и не вынуждать других людей пытаться вернуть меня к нормальной жизни.

— Я никогда никому не расскажу, — пообещал он, мягко поглаживая ее затылок. — Я — священник, не забыли?

Ханна попыталась рассмеяться, но смех застрял у нее в горле. Она внимательно уставилась на носовой платок, нахмурив брови.

— Он чистый, — поддразнил Том, слегка сжав ее плечи. — Даю слово.

Она глубоко втянула носом воздух и попыталась улыбнуться.

— Я смотрела на монограмму. «О»?

— Рождественский подарок от прихожанина. «О» — от отца Тома.

От его наивного жеста Ханне стало так печально и сладко, что слезы снова навернулись на глаза. Она вытерла их платком и высморкнулась так деликатно, как смогла. Некоторое время они сидели молча. Наступила ночь. Стало заметно холоднее. Оградительные фонари вдоль обочины дороги автоматически включились и ярко светили в темноте, предупреждая об опасности. Хорошая шутка.

— Вы имеете право расклеиться, Ханна, — сказал Том мягко. — Остальным полагается поддерживать вас и держаться с вами вместе. Так это работает.

Он не понял, подумала она. Поддержка и сострадание — это ее работа, всегда. Теперь, когда она оказалась в беде, все просто смотрели на нее и не знали, что делать.

— Были какие-нибудь новости?

Ханна покачала головой.

— Я чувствую себя настолько беспомощной, такой бесполезной. Пол, по крайней мере, может принять участие в поиске с какой-нибудь группой. Все, что я могу сделать, — это ждать… Или спрашивать… Это, должно быть, как в аду. Я не могу себе представить ничего хуже, чем то, что я пережила за последние двадцать два часа.

Ханна медленно поднялась, спустилась по ступенькам к дверям гаража, которые выходили во двор, и посмотрела на окно, светившееся в темноте. Слабый желтый свет просачивался из кухонного окна, окрашивая снег. Гизмо лежал в янтарном прямоугольнике, огромная неподвижная косматая глыба. Кроме собаки, на снегу вырисовывалась огромная тень качелей — черная на белом, а потом двор растворялся в густом лесу, который близко подходил к северному берегу озера, создавая ощущение уединения.