День 2-й

17.16

— 8 °C

Сегодня за долгие часы ожидания Ханна по-новому оценила переживания членов семей, которые обычно сидят в холле больницы все то время, пока оперируют их любимого человека. Она не могла ничего делать, кроме как ждать и молиться. Она потеряла контроль. Не могла ни в чем участвовать. Не было никаких сил отвлечь себя домашней работой, если бы кто и позволил ей заняться делами. Все, что она могла делать, — это ждать и прислушиваться к стрекотанию винтов вертолетов, рассекавших воздух, когда они медленно летали взад и вперед над городом. Гигантские стервятники, кружившие над крышами, сканировали землю своими электронными глазами — теплофотоэлементами — в надежде уловить хоть какие признаки ее сына… или его тела.

Ее дом был полон посторонних. Незнакомые люди из БКР следили за их телефоном, ожидая сообщений или требований. Друзья из соседних домов и женщины даже из других районов города дежурили у нее, опасаясь нервного срыва. Они позаботились также о ее внешнем виде. Одна женщина постоянно вертелась и суетилась рядом, не оставив ей ни малейшего шанса заняться нуждами Лили. Другая постирала белье и отмыла ванну от следов мыльной пены. Каждый час или около они менялись как вахта, и Ханна поймала себя на том, что пытается понять, какую смену она посчитала бы наихудшей.

Впрочем, она знала, которую она ненавидела больше всего. Она охотнее бы почистила всю плитку в ванной комнате, чем сидела бы в гостиной с наблюдателем номер два — вот она, правда, которая ясно показывала, до какого отчаяния она была доведена.

Пол обычно с готовностью свидетельствовал, что у нее нет желания заниматься работой по дому. Она справлялась с самыми необходимыми делами, но никогда не получала от этого удовольствия. Это была только домашняя работа и ничего кроме, и казалось, что она никогда не заканчивается. Все дела нужно начинать снова в тот же момент, как она только что закончила их. Эта рутина отнимала время, которое она лучше провела бы с детьми. Она проклинала каждую секунду, которую тратила на чистку ковров пылесосом, вместо того чтобы играть с Джошем. Она проклинала Пола, приговорившего ее к выполнению этой неблагодарной работы. Она давно наняла бы кого-нибудь, кто приходил бы и делал уборку, стирал белье и раз в неделю пек свежее печенье, если бы не Пол с его постоянной долбежкой об отсутствии у нее стремления вести домашние дела.

В доме его матери всегда пахло лимонным маслом и воском для полировки мебели. Его мать всегда тратила субботу на выпечку хлеба, сладких рулетов и печенья. Ханна указала ему однажды, что он ненавидит свою мать, никогда не навещает ее, женился на полной противоположности и поэтому не имеет никакого права жаловаться.

— По крайней мере, я знал, что она — моя мать. По крайней мере, мой отец знал, что она — женщина…

— Ты тоже знал бы, что я женщина, если бы я не валилась с ног от усталости, доводя этот дом до твоих немыслимо высоких стандартов…

— Дом? Тебя никогда не бывает в этом чертовом доме! Ты день и ночь в больнице…

— Мне приходится думать, что спасение людей немного важнее, чем уборка и выпечка булочек к кофе!

Удивительно, что она помнила конкретно эти гневные слова так хорошо; их было слишком много в последнее время.

Вздохнув, Ханна поднялась и, пройдя гостиную наискосок, подошла к большому окну, в котором, как на картине, виднелось озеро. Изогнутое, как дверная ручка изо льда, Оленье Озеро было около десяти километров в длину и около двух в ширину, с полудюжиной маленьких заливчиков, врезающихся в лесистые берега. Обычно вид озера приносил ей умиротворение. Но сегодня он только усилил ее чувства беспокойства и одиночества.

Автомобили опасно припарковались на скользкой, покрытой снегом обочине Лейкшор-драйв. Репортеры располагались лагерем, как гиены, ждущие объедков после львиной охоты. В ожидании любых обрывков новостей. Надеясь на ее появление, когда они смогли бы рвать ее на части своими вопросами. Зелено-белая патрульная машина стояла на подъездной дорожке к дому — ее охрана, которую прислал Митч, да благослови его Бог! В миле на север хижины любителей подледного лова, как разноцветные грибы, усеяли безлесный подход к озеру. Но сегодня никто не приехал ловить рыбу. Короткий зимний день исчезал, уступая место густым сумеркам. В окнах домов, расположенных по берегу озера, загорались огни, но в окнах школы было темно. Лед на озере напротив школы был расчищен от снега, и обычно дети могли кататься там на коньках, но сегодня вечером ни одного ребенка тут не было. Из-за Джоша.

Из-за меня.

Как рябь от камня, брошенного в водоем, известие о страшном событии мгновенно распространилось и коснулось жизней людей, которых она даже и не знала. Все расплачивались за ее грех. Он казался таким незначительным, просто промахом, ошибкой, которую можно и простить. Но никто не простил бы ее, меньше всего сама Ханна. Джоша не было, а ее приговорили к этому наказанию — сидеть дома и не делать ничего, в то время как ее соседи наводили порядок, а полицейский за ее кухонным столом читал роман в мягкой обложке.

Нет ничего хуже ожидания.

Ханна отвернулась от окна и посмотрела на женщину, одну из тех, у которой также пропадал ребенок. Еще один нежелательный посетитель. Она не знала, что хуже — принимать сочувствие от друзей или от незнакомцев. Она ненавидела этот женский взгляд «я-была-в-таком-же-положении-что-и-ты»…

Женщина стояла около нее, типичная жительница пригорода или сельской местности в вязаном костюме с латунными пуговицами, с темно-рыжими гладкими волосами до плеч.

— Я прошла через это два года назад, — доверительно начала женщина. — Мой бывший муж украл нашего сына.

— Вы боялись за его жизнь? — без обиняков спросила Ханна.

Женщина нахмурилась и немного подумала.

— Ну, пожалуй, нет, но…

— Тогда простите, но я не думаю, что вы можете знать, что я сейчас чувствую.

Не обращая внимания на обескураженное выражение лица женщины, Ханна прошла мимо нее в кухню.

— Но у меня до сих пор травма! — крикнула женщина ей вслед звенящим от возмущения голосом.

Полицейский оторвался от книги. Весь его вид показывал огромное нежелание вмешиваться в эту сцену. Ханна не осуждала его. Ей и самой очень бы хотелось избежать ее тоже.

— Мне нужно на воздух, подышать, — сказала она. — Я буду рядом снаружи, если телефон зазвонит.

Она прошла в кладовку и надела старую черную меховую парку Пола, которую он в последнее время надевал только для грязной домашней работы. Беря с полки рукавицы, она ясно представила, какая бы снайперская перестрелка началась, если бы он, вернувшись домой, поймал ее в этой парке.

— У тебя есть собственная куртка!

— Какая разница? Ты же не носишь ее.

Ханна даже не попыталась бы объяснить ему, что когда надевает какую-нибудь его вещь, она, так или иначе, дает ей ощущение безопасности, защищенности, любви. Это не имело никакого смысла — и определенно не будет иметь никакого смысла для Пола, если сказать ему, что она испытывает больше комфорта от его одежды, чем от него самого. Ханна никогда не смогла бы объяснять ему, что одежда была как воспоминания о том, что они когда-то делили, о том, кем он когда-то был для нее. Одежда была как саван привидения, и она заворачивалась в него и испытывала боль за то, что умерло в их браке.