— Я ухожу, твоя мать остается.

Алби согнул руку в локте и, сжав кулак, дернул им вниз, прошипев: «Йессссс!» — это был для него лучший вариант из всех.

— Только не ешьте космическое печенье, — сказал я. — Туда дозу замешивают бесконтрольно.

— Правда. Мудрый совет, мистер Пи. — Кэт похлопала меня по руке. — Девиз всей жизни.

— Увидимся в отеле, может быть, за ужином. — Конни прижалась щекой к моей щеке, после чего они все вместе отправились в «Найс кафе».

Все настроение идти в дом Анны Франк пропало. Какой смысл это делать без Алби? И хотя Дом-музей Рембрандта передавал дух того времени и был очень познавательным, особенно в том, что касалось необычных технических средств и новаций семнадцатого века при создании гравюр, я осматривал все это рассеянно и кошки скребли на душе.

Потому что очень весело, не правда ли, очень круто сидеть в кафе и ловить кайф полдня в обществе мамочки! Как забавно, сколько потом будет воспоминаний! Но я-то хотел для сына другого — я хотел, чтобы у него были амбиции, мотивация и сила, и острый прозорливый ум. Я хотел, чтобы он смотрел на мир с любопытством и сознанием, а не с ужасным солипсизмом[34]и глупостью обкуренного наркомана. Не говоря уже о медицинских рисках, потере памяти, апатии и психозе, опасности пристраститься к сильным наркотикам; что это за идиотизм с необходимостью расслабиться? Я, например, не припомню, чтобы за всю свою жизнь когда-нибудь расслабился; вот так я устроен, и разве это плохо? Быть натянутым как струна, расторопным, осознавать опасность вокруг — почему бы этим не восхититься?

Таковы были мои мысли, пока я колесил туда и обратно вдоль восточных каналов города, более утилитарных и менее живописных, чем каналы Грахтенгорделя. Я не сомневался, что вся компания отлично проводит время, занимаясь самолоботомией в «Найс кафе». Я не сомневался, что они сейчас скачут на круглых полистироловых подушках в той идиотской духоте, едят банановый хлеб и хихикают над синим цветом или высмеивают этого забавного старого зануду и его страх перед всем новым. Но почему они не могут увидеть во мне сдержанность, не узколобость, не консерватизм или осторожность, а заботу, огромную заботу, целый океан заботы? Я не одобрял потому, что неравнодушен. Неужели это не очевидно?

Тут я вдруг осознал, что разлюбил Амстердам. Начать с того, что здесь было слишком много велосипедов. И это явление полностью вышло из-под контроля, мосты, улицы, фонарные столбы задыхались от них, словно от сорняков. Многие из велосипедов являлись рухлядью, и я начал представлять, как, если бы я стал мэром Амстердама, я бы начал отбраковку ржавого хлама, ввел бы строгую политику: один человек — один велосипед. Все брошенные машины, все непригодные для езды вывозились бы с улиц, если нужно — с применением резаков, и отправлялись бы на переплавку. В теперешнем меланхолическом настроении идея меня захватила. Я бы им показал, всем этим велосипедистам Амстердама, с их слепящими фонарями, манерой ездить, держась за руль одной рукой, с их высокими седлами и самодовольными лицами. Я бы стал, как Калигула, беспощадным и бесстрашным. Я бы соорудил огромный костер. Да, и расплавил бы велосипеды, чертовы, чертовы велосипеды!

Я оказался в районе красных фонарей.

Не желаю оправдываться по этому поводу, но там когда-то был китайский ресторанчик, который мне захотелось посетить вновь. Мы с Конни обедали там много лет назад, и я задумал съесть целую утку по-пекински в отместку за всю ту бамию. Был ранний вечер, все еще тепло и светло, атмосфера какой-то благодати. В этот счастливый час мужские и женские компании, застенчивые парочки и банда байкеров высыпали из баров на мост, пересекавший канал. Дамы в кабинках с красными занавесками махали мне рукой и улыбались, как старому другу, а я тем временем пытался припарковать свой велосипед в немыслимо плотно спутанном клубке железа и резины, в результате чего оказался окруженным со всех сторон злосчастными двухколесными машинами, распутал педали от цепей и руль от тормозных тросиков, затем выбил стойку своего велика, с трудом влез между рамами, чтобы пристегнуть штуковину. А потом, когда я выпрямился и попытался извлечь себя из этого железного лома, то задел один велосипед слева бедром, просто чуть-чуть подтолкнул, после чего, как случается в замедленном кино, смотрел на странную галлюцинацию, когда небольшое движение заставило велосипед врезаться в другой, соседний, а тот, в свою очередь, врезался в следующий и так дальше по цепочке, велосипеды падали один на другой, словно в какой-то гениальной и амбициозной фигуре из костяшек домино, кинетическая энергия возросла у четвертого, пятого и шестого велосипедов, пока не достигла группы винтажных мотоциклов. Их было четыре, безупречных, отполированных агрегатов, припаркованных перед баром, где их владельцы накачивались пивом. Чтобы ничего не случилось с их машинами. Чтобы никто их не повредил.

Раздался громкий скрип — это тормозная ручка последнего велосипеда оставила глубокую отметину на блестящем красном бензобаке первого мотоцикла, а затем грохот, когда все они тоже повалились на землю, первый, второй, третий, четвертый, после чего наступила тишина. Очень странно слышать тишину на запруженной городской улице. Зловещая она какая-то, хотя и длилась недолго. Кто-то рассмеялся. «Вот черт!» — воскликнул кто-то еще. Из бара байкеров — я заметил, что он назывался «Вальхалла», — донесся рев, и сквозь толпу прорвалась группа краснолицых здоровяков, которые кинулись к своим любимым байкам, сваленным теперь, с крутящимися колесами, в груду отполированного хрома.

Все это заняло секунд десять, и я по-глупому прикидывал, не успею ли уйти. В конце концов, все случилось не совсем по моей вине. Виновата гравитация, велосипед, цепная реакция, а я тут ни при чем. Возможно, если бы я просто ушел, возможно, если бы я насвистывал при ходьбе, как в мультфильмах, никто бы не обратил на меня внимания.

Но я стоял один в центре огромного круга разрушений, и вскоре ко мне подкатили мужчины, четверо, как пальцы в кулаке, с ненавистью в глазах. Голландский акцент больше не казался мне приятным — скорее, резким и гортанным, когда они быстро взяли меня в оборот, хватая за плечи, словно выравнивая для удара, который, как я знал, неминуемо последует. Один из них, с белыми, как у викинга, волосами, придвинул свой нос к моему и дышал на меня пивом. Лицо как кусок дешевого мяса, зубов не хватает — недобрый признак. «Не говорить голландский, — повторял я как идиот, — не говорить голландский», основываясь на том, что ломаный английский легче понять, чем хороший английский. Но ругань можно различить почти на любом языке. И вот уже четыре других руки схватили меня и повели — вернее, понесли — сквозь толпу, которая собралась, чтобы поглядеть на забаву. Три мотоцикла подняли с земли и осмотрели, но ближайший ко мне байк лежал на боку и несколько напоминал умирающую лошадь, а его хозяин согнулся над любимцем и тихо причитал, проводя большим пальцем по ужасному шраму на классно отполированном бензобаке. В отличие от большинства голландцев, он говорил на довольно скудном английском, потому что единственное, что я от него услышал: «Ты платить, ты платить», но потом, приобретя лингвистическую уверенность, он добавил: «Ты платить много».