– Пистолет-пулемет, – негромко поправил красавчик. – Если не ошибаюсь, BMP-32, датский. А что у вас за трофей?

– Перчатка, – уверенно заявила Мод.

Всмотрелась, прищурившись близоруко, и столь же уверенно уточнила:

– Нет, латная рукавица. Я такую в музее видела.

…Белая сталь, темные зубы-клинки. Арман осторожно взял в руки, надел, сжал пальцы в кулак.

– «Gaumenspalte» – «Волчья пасть». За такое лишали рыцарства. Играют без правил…

Подумал немного и словно выплюнул:

– Оборотни!

* * *

Пышноусый, куда там Жоржу Бонису, жандарм спрятал подписанный протокол и важно кивнул:

– Благодарю вас, мадемуазель Шапталь! Дело, конечно, разъяснится, но бдительность – прежде всего. Думаю, хозяин просто куда-то отлучился, а дверь забыл запереть. Возраст, увы… Но в доме ничего не пропало, и картины на месте, вы же сами видели. Ну и страх же там нарисован! Неужели вы такое на выставку в Париж повезете?

– Простите, сержант, – мягко влез в разговор Кампо. – Нам говорили, что он, который отлучился, маленького роста, лысый, в очках…

Жандарм глянул изумленно.

– Папаша Робо? Не у тех спрашивали, мсье. Высокий он, седой, при бородке. И никаких очков. В доме же фотографии висят, в большой комнате…

Умолк, нахмурился, провел ладонью по усам.

– А фотографий-то я не увидел! Раньше точно были, мсье Робо всем показывал, особенно фронтовые… Погодите-ка!

И, чуть переваливаясь, закосолапил обратно – к обвитому плющом дому. Мод поглядела ему вслед.

– А ты еще тогда заметил. Молодец, Арман! Зачем фотографии убрали, ясно. Но… Картины-то есть!

Красавчик кивнул:

– Значит, не местные душегубы. А я-то вначале подумал, что в Берлогу заманивают приезжих, которые при деньгах. А тут, выходит, просто совпало. Или… Или кто-то очень хорошо изучил наш маршрут. Я как чувствовал!.. Ради всего святого, Монтрезор!..

Жоржа Бониса и «Вспышку» с дыркой в дверце решили спрятать подальше, дабы не попала в протокол. Картины Мод успела бегло просмотреть – жандарму и самому стало интересно. Обычный провинциальный хлам… Пропавшего же коллекционера местные и в самом деле недолюбливали. Ни с кем почти не общался, и у дома слава – хуже некуда.

– Скорее всего, папаша Робо никакой ловушки нам не готовил, – резюмировал черноволосый. – И это не случайная банда, такие действуют просто, без затей.

Мод поглядела ему прямо в глаза.

– Приходили по чью-то душу. По чью?

* * *

– Каяться будем? – вздохнул усатый Бонис. – Ладно, слушайте! Два года назад сцепились мы с «Огненными крестами». Нехорошее было дело, с кровью! Меня точно запомнили. И автоматы у них имелись – именно такие, датские. Как раз сейчас кое-кого из этой сволочи на свободу выпустили. Народец злопамятный!.. И аристократов недорезанных среди них хватает – это я про перчатку.

Арман Кампо развел руками:

– Каюсь! Насчет дуэли я почти не солгал, только драться мне придется… иначе. Если честно, я взялся за дело, которое много больше меня самого. Те, с которыми я встречался в Шато-ля-Рокс, такое устроить не могли, не их метод. Но есть другие… «Gaumenspalte» – вроде визитной карточки, чтобы и остальные узнали, намек со стальными клиньями. Сейчас я очень опасный спутник, друзья.

– Мне бы, наверно, стоило промолчать, – негромко проговорила Мод. – И вы бы поверили. Я – художник, искусствовед, мое дело – картины. Но вы поехали вместе со мной, поэтому лгать не стану. Живопись – это не только выставки, приходится заниматься и кое-чем другим. А когда речь идет о сотнях тысяч франков, можно ожидать всего. Пока меня убить не пытались, но угрожали не так и редко. А с нынешней выставкой все очень и очень непросто… У нашего опасного экипажа – опасный командор. Если хотите, разбежимся прямо здесь, я пойму.

Мужчины переглянулись.

– Не пойдет, – покачал головой усач. – Мне деньги нужны. Я, мадемуазель, страх как прижимистый.

Арман Кампо улыбнулся.

– А я боюсь один остаться. И, кроме того, мне же придется, извините, работать. Руками!.. Мод, я не создан для работы!..

– Я подумаю, – сухо ответила командор Шапталь. – Но ничего не обещаю.

* * *

Первая любовь Матильды Верлен была совершенно безнадежной, и она это понимала.

Учитель намного, на целую жизнь, старше, у него семья, взрослые дети, она же для него просто некрасивая девочка из лицея, которой захотелось рисовать. Нельзя признаться, даже намекнуть – и уйти тоже нельзя.

Отравленная дедова кровь стучала в висках, пощечиной пламенело пятно на щеке, приходилось следить за каждым словом, каждым вздохом. По утрам очень хотелось ударить кулаком в зеркало, небо за окном потеряло цвет, звонки трамваев оглушали. Матильда листала книги, убеждаясь, что такое бывало уже множество раз. Ученица и учитель, зрелая мудрость – и проснувшаяся юность. Однако на книжных страницах, авторской волей, все как-то решалось, хорошо ли, плохо, дорога же Матильды Верлен вела в никуда.

Призрак прóклятого деда стоял за ее плечом. Не радовался, но и не горевал, просто смотрел, спокойно и равнодушно. Плоть от плоти, кровь от крови.

Матильда Верлен понимала, что выхода нет – и жила дальше. Свою первую большую картину она подписала «Шапталь», словно споря с судьбой. А когда поняла, что больше не вытерпит боли, взяла из дальнего чулана фаянсовый флакончик с кокаином, открыла крышечку, насыпала малую щепотку на запястье, вдохнула – и шагнула на ступени хрустального дворца.

4

– Массаж сделать? – участливо поинтересовался охранник-эсэсман, поигрывая дубинкой. – Это мы быстро. Сначала – поперек рожи, потом почки, затем – по яйцам… Шевелись, шевелись, дохляк, пора на скотобойню. Сегодня троих отволок, ты – четвертый.

Глаза привыкли к свету почти сразу – в коридоре горела лишь маленькая желтая лампочка, но тело не слушалось. Сидеть на полу было можно, встать – нельзя. Охранник возвышался рядом тяжелой темной горой. Лонжа оперся руками о холодный бетонный пол, попытался выпрямить спину…

– Циркач, – зевнул эсэсман. – Ну чего, взбодрить?

И все-таки он встал. Пошатнулся, вцепился рукой в стену… Дубинка просвистела возле уха.

– Сейчас, – выдохнул Лонжа. – Иду!

И шагнул на деревянных ногах.

Охранник топал сзади, время от времени раздавая легкие тычки между лопаток. Коридор, запертые двери карцеров, сонный дневальный при входе. Эсэсман поставил закорючку в гроссбухе.

– Обратно приведешь? – поинтересовался страж сквозь зевоту. – Если нет, я тут все закрою и отобьюсь минут на шестьсот.

Охранник весело хохотнул: