— Встань и прочти урок, который я задала вам на сегодня, — обратилась Анна к Матильде на другой день. — Рассказ о сотворении мира.

Девочка встала, сложила руки под подбородком и подняла глаза к висячей лампе. Слова лились непрерывным потоком. О Боге, Адаме и Еве. По мнению Карны, даже сам пробст не рассказал бы обо всем лучше Матильды.

Голос ее звучал по-новому. Она рассказывала так долго, что Карна испугалась: вдруг ей захочется в уборную? Кто знает, сколько продлится этот урок!

Матильда едва успевала дышать. Лишь когда ей совсем не хватало воздуха, она делала короткий вдох. Сейчас она упадет, думала Карна. Но Матильда не упала.

Наконец она сказала «аминь», сделала реверанс и села на место.

— Спасибо, Матильда! Ты замечательно выучила урок, — похвалила ее Анна.

Матильда была и счастлива, и испуганна. Карне показалось, что испуганна она была даже больше, чем счастлива.

Сара и мальчики улыбались, обнажая в улыбке зубы. У одного мальчика был виден даже язык.

С тех пор Анна всегда просила Матильду «прочитать» урок.

Однажды во время занятий у Карны случился припадок.

После этого она поняла, что дети не хотят, чтобы она посещала занятия. Прямо ей никто ничего не сказал, но они как-то странно поглядывали в ее сторону.

Она сказала об этом папе, и он объяснил ей, что они просто испугались. Не надо обращать на них внимания.

До этого припадка они охотно болтали с Карной и брали ее с собой, когда играли на берегу. Теперь же с испугом издали таращились на нее.

Чужих всегда удивляли разные глаза Карны — один голубой, другой карий. С этим еще можно было мириться. Правда, она редко бывала где-нибудь одна, без папы.

Но приехавшие в Рейнснес дети сторонились ее, и потому ей хотелось, чтобы они поскорее разъехались по домам.

Папа посоветовал ей начертить на бумаге пять черточек. Каждый день она должна была зачеркивать по одной черточке, чтобы получался крестик. Так Карна всегда знала, сколько дней осталось до конца занятий. Ей стало полегче, но ненамного.

Если папа был рядом, Карну не огорчало, что Анна занимается с чужими детьми.

Она всегда мечтала, чтобы папа сказал ей, что не может без нее жить. Но он никогда этого не говорил.

Зато иногда он говорил:

— Карна! Доченька моя любимая!

Но всегда на этом чудном датском языке.

Она спросила, почему он говорит по-датски, и он ответил:

— У нас люди пользуются словами, когда им надо называть вещи или рассказывать, что они делают. А на датском я могу сказать, что я чувствую и думаю.

Зима была суровая, и весна долго не приходила. Снег не таял. Но в апреле хватка холодов немного ослабела и появились наконец признаки весны. Это была первая весна Анны в Нурланде.

В глазах Анны мелькало отчаяние, когда она вспоминала, что сейчас в Дании весна, а она здесь кутается в шубу, но она не жаловалась.

Однажды она обхватила руками только что распустившуюся березу. И дерево, и сама Анна стояли в глубоком снегу. У Вениамина защемило сердце. Он обнял ее и стал покачивать, как покачивал Карну, когда хотел утешить.

— Анна! Анна! Тебе плохо?

Она молчала.

— Может, ты хочешь съездить в Копенгаген? — шепнул он.

Анна замотала головой, обвила руками его шею и спрятала лицо.

После этого Вениамин не спускал с нее глаз. Старался облегчить ей жизнь. Они съездили на южные острова, которые были ближе к открытому морю, — там снега уже не было. Ему казалось, что это помогло. Анна снова стала жалеть, что она не живописец и не может передать неповторимый нурландский свет.

— В твоей стране, Вениамин, свет зеленого цвета. Он, как колонны, держит небо. Ты только посмотри! — Его трогал ее удивленный восторг.

Летняя жара началась однажды ночью в середине июня и растопила последние сугробы за беседкой.

Утром Анна обнаружила зеленую траву, которая до этого пряталась под снегом. Она бросилась в дом, чтобы разбудить Вениамина, — ей хотелось показать ему траву.

Стоя босиком на холодной зеленой траве, она рыдала, уткнувшись ему в плечо. Глаза Анны радовались тому, что он лишь мимоходом отмечал в своем сознании, и он был благодарен ей за это.

Вениамин сразу понял, что письмо из Христиании. Оно обожгло ему руки.

Анна стояла рядом и ждала. Он слышал, как она, вдохнув, задержала дыхание.

За окном зашуршал гравий — кто-то шел мимо. В колодец опустили ведро. Послышался скрип ворота и железной цепи. Ведро поднималось из колодца бесконечно долго.

Вениамин пошел искать нож для разрезания бумаги.

— Анна, где нож для бумаги? — почему-то шепотом спросил он, так и не найдя ножа.

— Господи, зачем тебе нож?

Он не заметил, когда она выдохнула воздух.

— Так удобнее.

Она сбегала в буфетную и вернулась с ножом для хлеба.

Он взял нож, понимая, что теперь уж ему придется вскрыть это письмо.

Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, Анна протянула руку, словно хотела забрать у него письмо.

Наконец он вскрыл конверт и вынул лист твердой бумаги. Взвесил его в руке, положил конверт на обеденный стол и развернул письмо:

«…в соответствии с законом от 29 апреля 1871 года норвежскому гражданину Вениамину Грёнэльву, Рейнснес, кандидату медицинских наук Копенгагенского университета, Universitas Hafniensis, выдается лицензия на осуществление врачебной практики в Норвегии. Как и на врачей, получивших дипломы в Норвегии, на него возлагается обязанность ежегодно представлять медицинские отчеты, сообщать о распространении эпидемических и инфекционных болезней, ставить в известность об изменении местожительства и т. п.».

Со странным звуком, вырвавшимся у него из горла и мало похожим на членораздельную речь, он передал письмо Анне.

Несколько недель он чувствовал себя победителем.

С тех пор как Ханна стала фру Олаисен, они с Вениамином виделись лишь в тех случаях, когда не могли этого избежать. Например, во время неожиданных визитов, от которых нельзя было отказаться.

Вениамин смирился с белоснежными зубами и самодовольством пароходного экспедитора. Таков был выбор Ханны. Говорить было не о чем.

Олаисен построил и пристань для пароходов, и здание для телеграфа. Купил землю — целый холм, от вершины и до самой воды, — и скалы, пригодные для пластания рыбы. Все, чем он занимался, приносило деньги и шло на благо Ханны.

Сразу после свадьбы, когда земля еще даже не успела оттаять, он занялся строительством дома. Дом был двухэтажный и венчал собой вершину холма. Белый, с резным штакетником вокруг сада и голубятней, которая как две капли воды походила на голубятню в Рейнснесе.