И вот очутились они перед дворцом, и Психея уже ожидала их. Обняв ее нежно, сестры скрыли свирепую зависть к удаче Психеи и рассыпались в потоке угодливого причмокивания и цоканья, закивали.

— Что случилось, Каланта? — спросила растерянная Психея, когда уселись они завтракать фруктами, тортами и медовухой. — Отчего печалишься, Зона? Вы разве не рады видеть меня?

— Рады? — простонала Каланта.

— Если б, — вздохнула Зона.

— Что же тревожит вас?

— Ах, дитя, дитя, — взвыла Каланта. — Такая ты юная.

Милая. Доверчивая.

— Так легко тобою воспользоваться.

— Не понимаю.

Сестры переглянулись, словно взвешивая, можно ли открывать ей жестокую правду.

— Насколько хорошо знаешь ты — если вообще знаешь — этого… это нечто, навещающее тебя еженощно?

— Он не нечто! — возмутилась Психея.

— Конечно, он — нечто. Он чудище, предсказанное оракулом.

— В чешуе наверняка, — сказала Зона. — Или если не в чешуе, то косматое.

— Ничего подобного, — негодуя, возразила Психея. — Он юн, красив и добр. Мягкая кожа, крепкие мышцы.

— Какого цвета у него глаза?

— Ну…

— Он блондин или темненький?

— Милые сестры, — сказала Психея, — умеете ли вы хранить тайны?

Каланта с Зоной вытянули шеи и любовно сгребли сестру в охапку.

— Умеем ли мы хранить тайны? Ну и вопрос!

— Дело вот в чем… — Психея собралась с духом. — Ну, дело в том, что я вообще-то не знаю, как он выглядит. Я его ни разу не видела, а только… ну… ощущала.

— Что? — поразилась Каланта.

— В смысле ты ни разу и в лицо-то его не видела?

— Он настаивает на том, что я не должна его видеть. Приходит ко мне в самый темный час ночи, проскальзывает в постель, и мы… ну, мы… вы понимаете… — Психея вспыхнула. — Но мне можно ощупывать его черты, и то, что я чувствую, — не тело чудовища. Это тело великолепного, чудесного мужчины. Вот только по утрам он исчезает.

— Ну ты и дурища! — процедила Зона. — Не знаешь, что ли… — Она примолкла, словно боясь продолжать.

Сестры обменялись скорбными многозначительными взглядами.

— Ой-ё-ёй…

— Психея не знает!

Каланта откликнулась звуком, похожим одновременно на смешок и на вздох.

Психея растерянно переводила взгляд с одной на другую.

— Чего я не знаю?

Каланта обняла ее и растолковала, а Зона поддакивала и делилась собственными наблюдениями. Худшие и самые жуткие чудища — а как раз такое, по предречению оракула Аполлона, и должно было ее пожрать! — наделены силой — и всегда так было, они этим знамениты по всему свету! — силой, например, преображаться, принимать обманчивые обличья — обличья, что могут казаться восхитительными и привлекательными юной девице на ощупь, — но это лишь для того, чтобы втереться в доверие невинной — невинной и глупой! — чтобы однажды посеять в ней свое бесовское семя; бедная девочка, она не смыслит в этом ничегошеньки, а мужчины способны на это, — и заставить ее родить невиданного урода, еще более страшное чудище — мутанта, — они так размножаются, так длят свой гнусный род.

Психея вскинула руку:

— Стойте! Прошу вас! Я знаю, вы желаете мне добра, но не представляете, какой нежный, какой добрый, бережный…

— Такие у них повадки! В точности такие!

— Ты разве не понимаешь? Свирепую жестокость этого чудища как раз и доказывает эта его нежность и бережность!

— Верный признак того, что это омерзительная нечисть.

Психея подумала о новой жизни, росшей внутри нее, и о настойчивой просьбе супруга никому об этом не говорить. И о его отказе явить себя. Ох ты ж. Быть может, сестры и правы.

Они заметили, что она колеблется, и накинулись:

— Сделать надо вот что, дорогуша. Когда он придет к тебе нынче ночью, отдайся этой твари…

— Ф-фу!

— …а затем пусть уснет. Но сама спать не смей.

— Изо всех сил не засыпай.

— Когда уверишься, что он крепко-накрепко уснул, вставай, бери лампу.

— И бритву, какой твои служанки подрезают тебе волосы.

— Да, пригодится!

— Зажги лампу в углу комнаты и укрой ее, чтобы не разбудить его.

— Подкрадись к кровати…

— Подними лампу…

— И вспори ему чешуйчатую драконью глотку…

— Раскрои узловатые вены…

— Убей его…

— Убей чудище…

— Затем собери все золото и серебро… — Все самоцветы, это самое главное…

Сестры болтали и болтали, покуда не убедили Психею окончательно.

И вот той ночью, когда Эрот мирно почивал, Психея встала над ним — накрытая лампа в одной руке, бритва — в другой. Сдернула она покрывало с лампы. Свет пал на свернувшуюся калачиком фигуру существа, красивее которого не доводилось ей созерцать. Теплое свечение плясало на гладкой, юношеской коже — и на чудесных перистых крыльях.

Психея не смогла сдержать вздох изумления. Тут же поняла она, кто перед ней. Не дракон, не чудовище, не вурдалак, не отродье нечистое. То был юный бог любви. То был сам Эрот. Подумать только — она собиралась навредить ему. Как красив он. Его полные розовые губы приоткрылись, и сладость его дыхания овеяла ее, когда склонилась Психея рассмотреть его поближе. Все в нем было безупречно! Мягкие переливы мышц придавали его юной красе мужественности, но без литой, бугристой неуклюжести, какую видела она в телах отцовых главных атлетов и воинов. Разметанные волосы сияли теплом того оттенка, что между Аполлоновым золотом и Гермесовым красным деревом. А крылья! Сложенные под его телом, они были густы и белы, как лебединые. Она протянула дрожащую руку и провела пальцем вдоль перьев. Тишайший трепетный шелест, каким отозвались они, — едва ли звук, но его хватило, чтобы спящий Эрот зашевелился, забормотал.

Психея отпрянула и прикрыла лампу, но миг-другой ровное мерное дыхание убедило ее, что Эрот по-прежнему спит. Она вновь обнажила светильник и увидела, что он отвернулся. Заметила она, что своим движением он явил любопытный предмет. Свет лампы пал на серебряный тубус, что покоился меж крыльями. Колчан!

Едва осмеливаясь дышать, Психея подалась вперед и вытянула из колчана стрелу. Повертев ее в руке, она медленно ощупала древко блестящего черного дерева. Наконечник был привязан к древку золотой прядью… Подняв лампу в левой руке над головой, большим пальцем правой она скользнула по наконечнику и — ай! Таким он оказался острым, что показалась кровь. В тот миг ее накрыло чувством — чувством такой могучей любви к спящему Эроту, таким жаром, страстью и желанием, таким полным и вечным служением, что не удержалась она — подалась к нему, поцеловать в кудри на загривке.