очень большим. В нем было три спальни, кухня и гостиная, половину которой занимали сваленные в кучу пакеты с вещами и разобранной мебелью, а вторую половину – большой обеденный стол, за которым уже много лет никто не ел. Обычно ели на кухне за небольшим квадратным столом, стоящим в углу. Его было вполне достаточно и сейчас.

– Ты голодный? Могу тебе разогреть что-нибудь, там что-то, вроде, было.

– Нет, не очень, спасибо.

– Тогда пошли костер сделаем. Мы же за этим сюда пришли, верно? Возьми вон там на шкафу газету и спички, ты достанешь, я думаю. Я тебе говорил, что ты подрос? Ты подрос!

– Было бы странно, если был не подрос, тебе не кажется?

– Ну, да, наверное. Сколько лет-то прошло? Девятнадцать?

– Двадцать. Мило, что ты забыл, а я – нет. Наверное, это потому, что ты ушел, а я остался.

– Наверное. Может быть, ты ждешь, чтобы я перед тобой извинился, но я не чувствую себя в состоянии это сделать. Не за что извиняться-то, если так подумать.

– Ты думаешь? Я вот думаю по-другому. Я думаю, что тебе стоило бы извиниться хотя бы за то, что ты не вернулся и не забрал меня. За то, что ты ушел извиняться не надо, я очень хорошо понимаю, почему ты ушел, но ты не вернулся – это было очень больно тогда, а сейчас я чувствую себя очень странно. Когда на тебя смотрю и понимаю, что ты стоишь в метре. Возможно, если я услышу твои извинения, моя неловкость испарится.

– Если ты понимаешь, почему я ушел, то ты должен понять и то, почему я не вернулся. Я не мог вернуться, это же очень просто. Как я мог вернуться в дом к нашей маме, учитывая, что до этого я оттуда убежал и даже не попрощался с ней. Она бы меня на порог не пустила, как минимум. Чувствуешь масштаб возможной в таком случае неловкости?

– Так к ней и не надо было, надо было ко мне. Ты бы смог что-нибудь придумать, я уверен. Тем более, что мы с тобой какое-то время жили в одном городе и, вполне вероятно, ходили по одним улицам. Мог бы зайти поздороваться, знаешь.

– Мог бы, конечно. Но я понятия не имел, где ты живешь, а спросить, как ты понимаешь, было не у кого. Папа уже умер. К маме с вопросами лучше было не обращаться. Я как-то раз пытался позвонить и поздравить тебя с днем рождения, а трубку взяла она. По-моему, я успел сказать два слова, и потом она трубку повесила, а следующие звонки просто проигнорировала. Пошли костер зажжем, а потом продолжим выяснять, кто из нас кого сильнее обидел двадцать лет назад.

Он взял из рук своего брата газету, вышел из дома, завернул за его угол, и пошел в конец участка. Там было место костра, обозначенное кирпичами и кучей золы. Рядом, под навесом, лежала куча веток с обрезанных месяц назад яблонь, и стояло несколько сосновых пеньков, в один из которых был воткнут топор. Он выбрал из кучи несколько наиболее тонких веток, разрубил их на части, сложил шалашиком вокруг скомканной газеты и поджёг её зажигалкой. Костер постепенно разрастался, он добавлял в него ветки из кучи, предварительно разрубая их пополам, или на три части. Его брат все это время молча сидел на одном из пеньков, курил и смотрел на огонь.

– Я не знал, что ты звонил.

– Конечно ты не знал, как бы ты узнал, интересно? Я и на похороны ходил. Папины. На её не ходил, потому что к тому моменту уже уехал, ну, и не знал, о том, что она умерла. Так бы, наверное, тоже сходил.

– Куда ты ходил? Я тебя там не видел почему-то.

– Потому что я не хотел, чтобы ты меня видел. Потому что никто из вас мне об этом не сказал – пришлось узнавать самому. И потому что я не хотел с вами общаться, что уж тут. Тебе тогда было сколько лет, пятнадцать? Четырнадцать, наверное. Ты был подростком, у которого только что умер самый близкий человек на свете. Как ты думаешь, ты обрадовался бы мне в тот момент? Я думаю, что нет. Скорее всего, нет. Скорее всего, ты бы выплеснул на меня свою злость и свое горе, а я был совершенно не уверен, что я готов их принять. Я был таким же подростком, только на несколько лет старше, у меня тоже были и горе и злость.

Он отвечал не переставая рубить ветки и каждая его фраза сопровождалась ударом топора. Порубленных веток накопилось уже много, он собрал их все в охапку и кинул в костер. Огонь, словно испугавшись неожиданного вторжения, спрятался между углей, привыкая к новым соседям, а старший брат уселся на стоящий рядом с младшим пенек и тоже достал сигарету. Младший сплюнул в костер и сказал:

– И поэтому ты предоставил мне возможность справляться с этим в одиночку. Отличное решение, братское.

– Ты за все это время еще с этим не смирился? Тебе правда нужно объяснять эти вещи?

– Я смирился, вполне. Мне интересно, что именно ты скажешь.

– Ладно, как хочешь. Во-первых, ты, все-таки, был не один. Я понимаю, что от нашей мамы какой-то сильной помощи и поддержки ты не получил, но она была рядом. И ей тоже было больно, я уверен в этом, так что вы, пусть даже поневоле, ослабляли боль друг друга. Во-вторых, ты уверен, что я бы тебе как-то сильно помог? Я так не думаю. Я не почувствовал никакого стремления к вам, когда вас увидел, никакой близости. Меня не стало к вам тянуть, ничего такого не было. Я вряд ли смог бы вам помочь, для этого мне пришлось бы специально стараться, забыть прошлые обиды, забыть свое детство – мне было всего двадцать лет, не забывай. Я не был готов на такие подвиги. Поэтому просто зарылся внутрь себя и провел там где-то год с небольшим. А может быть, до сих пор не вышел наружу, не знаю.

– Понятно. Я тебя не виню, ты не думай. Мне было погано, но погано мне было большую часть жизни, и виноват в этом совсем не ты.

– А кто виноват?

– Никто не виноват, я думаю. Либо я сам.

– Хорошо, что маму ты тоже не винишь. Я думал, будешь.

– Нет, а за что её винить? За то, что не любила меня? Нас, точнее.

– Ну, родители не обязаны любить своих детей.