Но я не успел перехватить Нортона. Увидев меня, он воспринял мое присутствие как дополнительное поощрение. И прыгнул.

Я отчетливо помню, как меня охватило ощущение, что время замерло и все происходящее разворачивалось в замедленном темпе. Кот, парящий в воздухе и нацелившийся на грудь отца. Отец, с ужасом взирающий на его полет.

Все закончилось в одно мгновение. Нортон приземлился на подлокотник кресла, даже не прикоснувшись к отцу. Тот осел в кресле, обессилев от пережитого страха, а кот очень мягко уселся на колени отца и принялся лизать его руку, Отец, все еще дрожа, начал поглаживать Нортона. Румянец вернулся на его лицо, и отец наконец взглянул на меня. Он улыбнулся — пусть это и было тенью его прежней улыбки — и слабо кивнул.

Я вернулся через час, чтобы проверить, как он. Отец спал, откинувшись в кресле и расслабившись. Его рука все еще покоилась на Нортоне, который, свернувшись, по-прежнему лежал на коленях. Отец проснулся, когда я вошел в комнату, и опять улыбнулся. Он больше не выглядел испуганным. Полагаю, отец почувствовал себя немного глупо из-за своего страха перед Нортоном. И в то же время, мне кажется, он испытывал облегчение. Вероятность того, что ему причинят боль, была реальной, но так и не воплотилась в жизнь. И я считаю, что именно в тот момент отец впервые подумал, что ему может стать лучше, понял, что не собирается умирать.

Спустя три года я увидел его в больничной палате. Отец действительно умирал и знал об этом.

Мама и брат Эрик находились в постоянном напряжении, вынужденные жить с этим грузом изо дня в день, поэтому меня, как еще самого не измотанного ситуацией, уполномочили исполнять роль сильного человека. Мне приходилось решать, когда прекратить лечение и сдаться неизбежному. Однако в течение нескольких дней от меня особых решений и не требовалось. Да и мало что можно было сделать. Ясность сознания то возвращалась к отцу, то покидала его, и чаще последнее. Но даже в такой ситуации мы нашли повод посмеяться — вот доказательство того, что я был прав, а Сара нет: не существует ситуаций, когда бы юмор оказался неуместен.

Однажды отец, находившийся под влиянием обезболивающих лекарств, в основном морфия, сказал, что Пит Маравич играет в коридоре в баскетбол. Никто из нас никогда не слышал, чтобы отец встречался с Питом Маравичем, однако Эрик заметил, что поскольку Маравич умер несколько месяцев назад, это плохое предзнаменование. Иногда отец видел какие-то картины на стене и удивлялся, что они неожиданно исчезали.

— Но они были такими красивыми, — вздохнул отец.

— По крайней мере, — сказал я ему, — теперь ты можешь понять, почему мы с Эриком когда-то употребляли наркотики.

— Да, но теперь я не понимаю, почему вы перестали их употреблять.

Отец не хотел умереть в больнице. И когда нам стало ясно, что врачи больше ничего не смогут сделать, мы забрали его домой.

Круглосуточная медсестра установила больничную кровать в его спальне, на которой его и разместили. Кровать стояла рядом со старым креслом-трансформером. Те несколько дней, что отец был жив, Нортон провел в этом кресле, ни на мгновение не покидая его. Он просиживал в нем целыми днями и ночами, составив компанию отцу.

Однажды я хотел забрать кота к себе в кровать. Было около двух часов ночи. Я проскользнул в комнату отца. Он спал, точнее, находился в бессознательном состоянии, а медсестра читала. Нортон сидел в кресле, сна ни в одном глазу, и не отрываясь смотрел на отца, словно ожидая разрешения забраться на кровать и утешить его. Но кота никто не позвал, по крайней мере пока я стоял там, наблюдая. Я не стал беспокоить Нортона и, оставив его в кресле, вернулся к себе. Я подумал, что ему следует быть наготове, если его все-таки позовут.

На следующий день отец умер. Это случилось после обеда.

Меня тогда не было. Я отправился в магазин за продуктами. Но, подъезжая к дому, я уже знал об этом. Когда я остановил машину, из дома вышли мама с братом. Они плакали. Я опоздал всего на несколько минут. Одно мгновение отец глубоко дышал во сне, а затем дыхание замерло. Вот и все.

Я успел попрощаться с ним за пару дней до его смерти. Мой отец то терял сознание, то приходил в себя. Находясь в сознании, он звал одного из нас или всех. Когда медсестра говорила, что отец пришел в себя, мы заходили к нему, не зная, станет ли это последним шансом поговорить с ним или выслушать его.

В какой-то момент медсестра сказала, что отец пришел в себя и мне следует пойти к нему. Потом она вышла, а я остался стоять возле моего умирающего отца, держа его холодную и безжизненную руку. Я знал, что он помнит, кто я такой. Отец уже не мог говорить, но он улыбнулся и вздохнул.

Мы были очень близки, когда отец был жив — я имею в виду, по-настоящему жив, а не едва жив, — и я сказал ему много важных слов. Я не сказал, что люблю его, — он знал это. Не сказал, что мне будет его не хватать — отец знал и это. Все, что я мог сказать ему, прозвучало бы фальшиво, излишне драматично и абсолютно бессмысленно. Поэтому я промолчал. Я просто держал отца за руку и ждал, пока он уснет. Отец не любил пустых слов.

Тогда же в полдень из Нью-Йорка приехала Дженис. Отец любил ее, и она отвечала ему взаимностью. Они обожали подтрунивать друг над другом. Отец посмеивался над Дженис, и она не оставалась у него в долгу. А он ценил тех, кто был на это способен.

Когда Дженис поднялась по лестнице, вся семья собралась вокруг постели отца. Он был без сознания, но когда Дженис вошла, зашевелился. Он всегда был дамским угодником.

— Пап, — произнес я, — это Дженис. Она приехала, чтобы увидеться с тобой.

Отец приподнял голову, оглядел нас всех, потом увидел Дженис. Она улыбнулась. Он перевел взгляд на маму, на брата и, наконец, на меня, словно говоря: «Боже, все и так неплохо, но посмотрите, кто приехал!»

Мы рассмеялись, даже отец попытался улыбнуться. Вскоре он уснул и больше не проснулся.

Есть нечто успокаивающее в том, что перед смертью отец пытался шутить. Он до самого конца сохранил чувство юмора и немного разрядил трагическую ситуацию.

Мы не стали организовывать обычные похороны, а устроили вечеринку. Так, как ему бы хотелось, — отец любил вечеринки. Обожал принимать гостей.

Вечеринку обслуживали самые лучшие рестораны Лос-Анджелеса. Три самых близких друга отца много говорили о нем, вспоминая забавные случаи из его жизни. Присутствующие смеялись так же много, как на вечеринках, которые устраивал мой отец.

Вечером, когда все разъехались, а Дженис уже крепко спала, я вышел в ванную комнату и разрыдался. Я проплакал, наверное, целых пятнадцать минут, захлебываясь слезами и всхлипывая. Я плакал до тех пор, пока у меня не осталось ни единой слезинки. Вскоре я поднял голову и заметил Нортона. Толкнув дверь носом, он открыл ее и зашел в ванную комнату. Я поднял кота, поцеловал в макушку и держал на руках, пока сидел и смотрел из окна на наш задний двор. Нортон не мяукнул и даже ни разу не лизнул меня. Он просто позволил мне держать себя на руках столько, сколько нужно. Не знаю, сколько времени я так просидел. Когда начало светать, я вернулся в спальню, лег, закрыл глаза и провалился в сон. Нортон положил голову на мою подушку и прижался к моей груди.