Шли большей частью молча. Чижов поинтересовался самочувствием спутника.

— У меня все расстроено внутри, — быстро заговорил Гоголь, словно желая поскорее высказаться, быть понятым и найти сочувствие. — Я, например, вижу, что кто-нибудь споткнулся, тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать — и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают спать и совершенно истощают мои силы…[270]

Известие о смерти Гоголя потрясло Чижова. Отныне, руководствуясь «единственно высоким побуждением служить памяти покойного писателя», Федор Васильевич становится душеприказчиком наследства, оставленного Гоголем небогатому своему семейству, и издает его полное собрание сочинений. Чижов сверяет тексты с рукописями, предоставленными матерью Гоголя и его сестрами, впервые восстанавливает все цензурные купюры 1847 года в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Даже корректуру, столь кропотливое и требующее особого внимания дело, и то берет на себя.

Обращаясь как-то к своим почитателям, Гоголь просил их покупать только тот его портрет, на котором написано: «Гравировал Иордан». Поэтому Чижов заказал Федору Ивановичу Иордану, в 40-е годы входившему в организованный Чижовым кружок русских художников в Риме, а в 60-е — профессору и ректору Петербургской Академии художеств, выгравировать портрет их общего друга для помещения на фронтиспис.

Полное собрание сочинений Гоголя под редакцией Чижова вышло тремя изданиями: первое — в типографии П. Бахметева в 1862 году в количестве 6 тысяч экземпляров, второе — в 1867-м и третье — в 1873–1874 годах в типографии А. Мамонтова тиражом соответственно 10 тысяч и 12 тысяч.

Выручаемые от продажи книг деньги — до 7 тысяч рублей в год — Чижов исправно, по мере их накопления, посылал семье Гоголя. О чрезвычайной щепетильности Федора Васильевича свидетельствует признание его секретаря А. С. Черокова: нуждаясь время от времени в мизерных суммах — рубля полтора на обед или на извозчика, Чижов предпочитал занять эти деньги, нежели взять их из ящика своего письменного стола, где лежала не одна тысяча рублей, полученная накануне от книгопродавцев сочинений Николая Васильевича[271].

Как опекун наследников Гоголя, Чижов не единожды в 60-е годы выступал в роли «докучливого просителя» перед близким ко Двору князем Петром Андреевичем Вяземским и «утруждал» его просьбами замолвить слово перед Государем о единовременном из Кабинета Его Императорского Величества денежном вспомоществовании племянникам Николая Васильевича, оставшимся сиротами после смерти его сестры Елизаветы Васильевны Гоголь-Быковой. После длительных и упорных ходатайств 12-летний племянник писателя Николай был определен на казенный счет в Полтавский кадетский корпус, а племянницы, близнецы Варвара и Анна, приняты в Полтавский институт благородных девиц[272].

Чижов ревностно следил за всеми публикациями, касающимися Гоголя, — будь то воспоминания людей, знавших Николая Васильевича, или работы литературных критиков о его жизни и творчестве, — и откликался на них всегда живо и темпераментно. Спустя почти два десятилетия после кончины писателя, уже сам смертельно больной, он негодовал, прочитав в сентябрьской книжке «Русской старины» за 1875 год «престранную» статью о некогда близком ему человеке: «Всё из его переписки подобрано так, чтоб изобразить Гоголя почти что пройдохою, обирающим всех, даже мать свою, не говоря уже о друзьях. Ну, признаюсь, после этой… статьи проф. Миллер[273] является весьма ничтожным человеком. В Гоголе было много странностей, страшно много нравственной гордости, весьма мало образования, — что вместе с сильною талантливостью и с тем, как у нас балуют и портят талантливых людей, делало Гоголя часто несносным; но Гоголь был всегда чист, неподкупен и благороден!»[274]

Забегая вперед, скажем, что упокоился прах Федора Васильевича Чижова на кладбище Свято-Данилова монастыря в Москве, в шести саженях от могилы Николая Васильевича Гоголя — снова в одном «доме», как было в их земной жизни, когда на Via Felice (улице Счастья) в Риме жили они под одной крышей.

К середине 50-х годов среди жизненных приоритетов Чижова шелководство стало отходить на второй план. С его неуемным характером невозможно было ограничиться каким-нибудь одним делом: «Взятая мною работа (шелководство. — И. С.) ниже объема сил моих, то есть не требует полного их напряжения, тогда как, например, история искусств или что-нибудь тому подобное требует всего напряжения ума и потому не оставляет никакой возможности спрашивать себя, точно ли это деятельность»[275].

Он возвращается к давно составленной им программе сочинения о различии между иконописью и живописью, встречается с иконописцами-старообрядцами, изучает соборные постановления, Четьи Минеи, Прологи.

В 1852 году в Москве после долгого перерыва славянофилам удалось возобновить «Московские сборники», которые они собирались превратить в периодическое издание. Но, как и прежде, их намерениям не суждено было осуществиться. Уже в августе 1852 года вторая книжка «Московского сборника» была подвергнута двойной цензуре — Министерства просвещения и Третьего отделения. Мнение последнего было однозначно и не ново: «Московские славянофилы смешивают приверженность свою к русской старине с такими началами, которые не могут существовать в монархическом государстве, и, явно недоброжелательствуя нынешнему порядку вещей… дерзко представляют к напечатанию статьи, которые обнаруживают их открытое противодействие правительству»[276].

В марте 1853 года «Московские сборники» были окончательно запрещены. Славянофилы снова лишались возможности печатать свои произведения, а И. С. Аксакову (редактору сборников), сверх того, запрещалась редакторская работа. За братьями Аксаковыми, А. С. Хомяковым и И. В. Киреевским учреждалось секретное наблюдение.

Между тем в письменном столе Чижова на хуторе в Триполье накопилось немало статей, которые он берег для славянофильских изданий. «Напишите, нет ли каких литературных предприятий?» — спрашивал он у Ю. Ф. Самарина в одном из писем 1854 года[277]. Но в журнальной деятельности «москвичей» наступил очередной вынужденный перерыв.