Потом еще Лекс. С ней нелегко. Терине – в лицо я бы ее так никогда не стал называть, – непонятно, почему, нравится эта женщина, ее, кажется, веселят безумные разговоры, и она не устает проявлять интереса к цыганским одеяниям девушки, но на всех более широких семейных собраниях между Лекс и брокером неизменно завязывается спор. Они оба одинаково воинственны и упрямы. Мистер Бузи называет их «два столкнувшихся континента» – я думаю, он имеет в виду Антарктику и Африку, – которые не могут иметь ни общих границ, ни температур.

Поначалу я хотел было всех их пригласить куда-нибудь, где разговоры и столкновения будут ограничены. Летний концерт казался мне неплохой идеей. Седрик, наш выдающийся аккордеонист, «Миротворец», как его представляют, выступает сегодня, играет на подмостках в ботанических пастбищах в рамках фестиваля Летнего солнцестояния. Мы могли бы все поесть в ресторане в саду, развернув стулья в сторону музыки и отвернув их от столиков, за которыми споры и разногласия; дай им хоть малейший шанс и минуты две тишины – начнут выстраиваться, как враждующие армии друг против друга. Но я видел, что мистер Бузи не хочет быть поклонником чьего-то чужого таланта, в особенности молодого. «А, это мой узурпатор», – сказал он, когда я предложил ему такой вариант, и отрицательно покачал головой. Я думаю, ему так или иначе не хочется, чтобы его видели в городе: а вдруг его узнают, а вдруг его не узнают.

И тогда я предложил: поскольку за окном июнь, погода предсказуемо недождливая и теплая, нанять шофера, чтобы он отвез нас в какое-нибудь место, которое укажет мистер Бузи, устроить там пикник и подышать загородным воздухом. Он сказал «конечно» – я теперь знаю его историю, – сказал, что хотел бы побывать, может быть, в последний раз на полянах парка Скудности, где – никогда не забуду эту постыдную историю – он опозорил себя, ударив Саймона Клайна, и куда любила выезжать на пикники его жена. «Мы ездили туда незадолго до ее смерти», – говорил он мне. Лицо мистера Бузи смягчается – становится губчатым, я бы сказал, – когда он вспоминает эти последние дни с Алисией. «Она была слишком больна, чтобы вставать с заднего сиденья машины, но мы опускали все окна и заворачивали ее в одеяла, чтобы она могла почувствовать ветер». К тому времени, когда они возвращались домой, на ее коленях лежала гора листьев, говорил он. Она сказала мужу, что они должны съездить туда снова в менее ветреный день. Он воспринял ее слова как восхитительно оптимистичный план, словно будущее могло обещать ей какие-то «снова». Но потом он понял, что она имела в виду свой прах, а не себя. И потому не хотела, чтобы день был ветреный.

И вот что я организовал по его предложению: прогулку и развеивание праха. Но мистер Бузи сказал, что выезд был бы для него предпочтительнее, если бы гостями были только я и Лекс. Это кажется мне лестным и в то же время невежливым. Жаль, что он хочет дистанцироваться не только от сына, но и от матери. Тем не менее мы договорились с Пенсиллонами, что посетим их тем утром, но саму поездку и ее вторую, наиболее важную, цель сохраним в тайне. Мы не можем рассчитывать на то, что Терина с ее слабыми ногами справится с неровностями поляны или перенесет злобную мошкару, а у Джозефа Пенсиллона не найдется и пары туфель, пригодных для чего-то другого, кроме как выйти из офиса и сесть в такси или дойти от его «паначе» до банка. Он, однако, настоял на том, что «достанет» – не купит – корзину с едой, пусть дядюшка считает это подарком на день рождения. Еще он «предоставит» своего водителя и свою машину.

Когда мы приезжаем, Терина не лежит в кровати, она одета и сидит в плетеном кресле в тени флотерии и оплетенной лозой перголы в патио резиденции Джозефа, где у нее комната на цокольном этаже. Апартаменты, по словам ее сына. Никто бы и не догадался, что она больна или не состоянии встать без посторонней помощи, если бы под шерстным пледом у нее на коленях ее руки не растирали постоянно колени, массировали воспаление. В некоторых отношениях она с каждой неделей становится красивее. Ее лицо выточила немилосердная боль, которая не отпускает ее ни ночью, ни днем. Она не лишена достоинства и благородства, которых я не разглядел при нашем первом знакомстве. Я могу представить ее в мраморе или бронзе – женой Цезаря, императрицей Екатериной. Поначалу она казалась мне манекеном, не больше, одной из тех женщин, которые приносят свою жизнь в жертву стройности. Она все еще великолепно одевается. Она могла бы быть иллюстрацией для эссе, посвященного современному обществу, или даже представлять возрастное изящество в журналах «Modenschau» или «C’est la Mode»[18].

Сегодня на ней палантин с лисьим мехом, искусно скрывающий сутулость, накинутый на коричневого цвета блузочку. Она умело подбирает косметику и драгоценности. Безупречно и сдержанно. Терина целует обоих – Лекс и зятя, кладет им тонкие руки на плечи, когда они наклоняются к ней, но мне только протягивает руку, которую я должен пожать, но не поцеловать. Она видит меня насквозь. Ее доброта – благодать для меня. Незнакомый человек, увидев ее в первый раз и приняв ее одежду за кожу, и не догадался бы, как она щедра и богата нежностью, несмотря на свое неприветливое, навязчивое изящество. Я в течение последних нескольких месяцев по два раза в неделю сопровождал мистера Бузи к ее постели и полюбил ее, если позволите. Не как мать или тетушку. И не как крестную. Или какую-нибудь милашку из прошлого, которые мне никогда не нравились. Нет, тут что-то другое – не вызывающее соблазна и забытое. Как музу. Так ли? Махарани[19] и музу, хотя пока я не могу сказать, на что она вдохновит меня и что я из нее сотворю.

Лекс хочет верить, что это она придумала, чтобы мы отвезли прах Алисии на поляны парка Скудности. Не буду похищать у нее эту иллюзию. Мистер Бузи вдовствует вот уже около восьми лет, напоминает она ему, подзуживает его, ведь, как он сам говорил, его жена просила, чтобы ее прах развеяли не на берегу, у набережной, – она бы ни за что не согласилась на этот привезенный песок – и не в море, а под деревьями, вдали от города, чтобы она стала еще одним опавшим листом среди миллионов. «День для этого пришел, Ал, – настойчиво сказала она сегодня утром. – Давайте поедем втроем, проводим ее, как она того хотела». Ведь не хочет же он, чтобы бренные останки Алисии вечно стояли на рояле, «как забытая коробочка с чаем», в особенности еще и потому, что вилла, которую она когда-то любила и делила с ним, снесена, а на ее месте построено что-то другое.

Лекс не набожна, но ей нравится церемонность, она любит ставить драмы. Она считает, что именинная загородная прогулка мистера Бузи ее – и только ее – стараниями превращена в прощание с прахом: честь воздается не одной жизни, а сразу двум. В том, что касается нагнетания страстей, мы всегда можем положиться на Лекс. Она приготовила молитву, говорит она. И цветы кое-какие купила.

– Мы должны сделать из этого настоящее… – Я думаю, что она хотела сказать «шоу», но вовремя остановилась. – Вы ведь хотите, чтобы день этот стал памятным.

– Чтобы мы не забыли, – сказал мистер Бузи.

Но Лекс глуха к иронии.