символизирующей застой и смерть. В понимании Замятина догматизм являлся политической энтропией. Он писал: «…только в вечной неудовлетворенности – залог вечного движения вперед, вечного торжества… Мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой»31.

Замятин временно присоединился в группе писателей, сложившейся вокруг Разумника Иванова-Разумника, одного из редакторов альманаха «Скифы». Правда, вскоре Замятин расстался с этой группой, потому что не верил, что Октябрьская революция является окончательным решением всех существующих проблем, а называть большевизм новой религией было не «по-скифски». По мнению писателя, настоящий скиф был бунтарем, который «работает только для далекого будущего, и никогда – для близкого, и никогда – для настоящего»32. Во время жестокой и кровопролитной Гражданской войны мало кто хотел жить или умирать ради далекого будущего. Своим поведением Замятин практически гарантировал, что ЧК будет относиться к нему ненамного лучше, чем царская охранка. Журналы, печатавшие сатирические рассказы Замятина, закрывались. В феврале 1919-го Замятина арестовали, но ему удалось выбраться из тюрьмы при содействии Максима Горького.

Замятин познакомился с Горьким в сентябре 1917-го в Петрограде. В то время в городе часто стреляли, и позднее у Замятина образ Горького всегда ассоциировался со стрельбой. В тот год Горькому с его желтыми от никотина усами и надрывным кашлем было сорок девять лет. Он считался титаном русской литературы и, благодаря написанной в 1902 году пьесе «На дне», был любимцем большевиков. В 1917 году Горький поругался с Лениным, но на следующий год помирился и использовал свое влияние на большевистское руководство для помощи и поддержки попавших в сложное положение писателей.

Во время Гражданской войны большая часть населения боролась за выживание, людям было совсем не до книг и журналов, поэтому зарабатывать и выживать могли только политически ангажированные и ориентированные писатели. Замятин рассказывал, что Горький «на несколько лет… превратился в какого-то неофициального министра культуры, организатора общественных работ для выбитой из колеи, голодающей интеллигенции»33. Горький выступил связующим звеном между художниками и бюрократами. По его инициативе был создан петроградский «Дом искусств», а также издательство «Мировая литература», которое выпускало переводную литературу с предисловиями русских писателей. К Горькому обращались семьи арестованных деятелей культуры, и он часто ездил в Кремль, чтобы лично заступиться за них перед Лениным.

В 1920 году Замятин вошел в Правление Всероссийского союза писателей в качестве председателя его ленинградского отделения. «Писатель, который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить»34. Шустрить умели художники, поддерживающие идеологическую линию партии. «Надо быть акробатом»35, – говорил аристократ Алексей Толстой, который сумел стать советским писателем. Для Замятина же любое идолопоклонство было неприемлемо: «Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, еретики, отшельники, мечтатели, бунтари, скептики» 36. Замятин был популярным: «дружелюбным, остроумным, трудолюбивым и легким в общении»37, как выразился один из его коллег. Он входил в творческое объединение «Серапионовы братья». Коммунисты считали его «попутчиком». Этот термин ввел Троцкий для обозначения человека, поддерживающего цели революции, но не являющегося коммунистом. «Попутчиков» официальные власти не особо любили, но пока не трогали.

Замятин был членом редколлегии издательства «Мировая литература», редактировал несколько произведений Уэллса и писал к ним предисловие. Он обожал «механические, химические сказки»38 эпохи аэропланов и асфальта. Когда Уэллс в 1920-м посетил Петроград, Замятин выступил с речью на приеме в его честь. В 1922-м Замятин написал эссе об Уэллсе, в котором продемонстрировал более глубокое понимание творчества писателя, чем Оруэлл. Замятин считал, что великие планы и проекты Уэллса являются всего лишь шатким мостом над бездной хаоса и насилия. Он писал: «В огромном большинстве случаев его социальная фантастика – определенно со знаком —, а не +. Своими социально-фантастическими романами он пользуется почти исключительно для того, чтобы вскрыть дефекты существующего социального строя, а не затем, чтобы создать картину некоего грядущего рая»39. Поэтому Уэллс использовал «мрачные краски Гойи» (за исключением романа «Люди как боги»), а не «слащавые, розовые краски утопий».

В эссе «Герберт Уэллс» Замятин продемонстрировал энциклопедическое знание утопий и научной фантастики, начиная от Бэкона и Свифта, заканчивая писателями, на которых повлиял Уэллс, таких как чех Карел Чапек (написавший роман «R.U.R.», который Оруэлл высоко ценил и в котором было впервые использовано слово «робот»), а также Алексей Толстой и поляк Ежи Жулавский. Замятин очень коротко упомянул книгу, с которой его читатели не были и не будут знакомы, так как советская цензура ее не пропустит: «“Мы”, роман автора этого эссе»[33]40.

Сложно сказать, позаимствовал ли Оруэлл идеи из романа «Мы» или просто думал в том же ключе, что и Замятин. Оруэлл писал, что образ Д-503 «представляет собой убогое, невыдающееся существо наподобие утопического Билли Брауна из Лондон-тауна»41. Собственно говоря, это определение применимо и к оруэлловским героям Уинстону Смиту, Флори, Комстоку и Боулингу. И если полиция мыслей Оруэлла похожа на «Хранителей» у Замятина, то можно утверждать, что обе были списаны с ЧК/НКВД. В англосаксонских странах тех времен Сталина называли «дядей Джо», в чем можно усмотреть прямую связь с Большим Братом, но не Благодетелем. А вот «странный и раздражающий»42 образ I-330, которая курит, пьет, наслаждается сексом и организует тайные встречи, очень напоминает образ Джулии. Таинственный горбун S-4711, который может читать мысли Д-503, играет роль, в некоторой степени схожую с ролью О’Брайена. Д-503 в конце романа сдается, а Уинстон начинает любить Большого Брата. Не будем забывать, что Оруэлл сделал короткий набросок своего романа до того, как прочитал «Мы» Замятина, однако образы Джулии, Большого Брата и О’Брайена, а также понятие «полиция мыслей» появились позднее.

Возможно, Оруэлл что-то и позаимствовал у Замятина, однако его философская составляющая была совсем иной. Когда Благодетель говорит, что люди всегда «хотели, чтобы кто-нибудь объяснил им раз и навсегда, что такое счастье, а потом привязал их к этому счастью цепью»43, он больше похож на Мустафу Монда из «О дивного нового мира». И еще на Великого инквизитора из «Братьев Карамазовых» Достоевского, он считал потерю свободы ценой, которую необходимо заплатить за то, чтобы быть счастливым. Оруэлл такое представление отвергал. Когда Уинстон представляет себе, что О’Брайен будет оправдывать жестокую политику партии аргументами Великого инквизитора о том, что «у человечества есть выбор между свободой и счастьем»44, Смита наказывают за его глупость. Граждане Океании не имеют свободы и не чувствуют себя счастливыми. В романе «Мы» большое значение играют равенство и научный прогресс, которые не настолько важны в статичной