Не претендуя на окончательное решение вопроса, мы все же постараемся самым кратким образом очертить тот круг проблем, который теснейшим образом связан с появлением в русской литературе двух этих произведений.

Для широкого читателя, воспринимающего в прозаическом произведении прежде всего его сюжетную основу и прямой смысл описаний, «Крылья» представляли собою прежде всего порнографический роман, основной целью которого было описать доселе запретный мир гомосексуалистов, показать путь совращения молодых людей и дать своего рода «физиологический очерк», шокирующий своей откровенностью и явно одобрительным отношением автора к описываемому, но ценный в первую очередь этой описательностью. Бесчисленные газетные выпады, критические статьи, пародии, появившиеся сразу после публикации «Крыльев» и особенно сконцентрировавшиеся на «банной» теме, уже к лету 1907 года создали Кузмину совершенно определенную литературную репутацию. 4 июля 1907 года В. Ф. Нувель писал ему: «С любопытством замечаю, что каждый день во всех почти газетах упоминается Ваше имя. Vous faites parler de Vous, diable!!»[207]

И независимо от этого письма 3 июля Кузмин сообщал ему же: «…что Вы меня совсем забыли? или Вы думаете, что я уничтожен всеми помоями, что на меня выливают со всех сторон (и „Русь“, и „Сегодня“, и „Стол Утро“, и „Понед“)? Вы ошибаетесь. Приятности я не чувствую, но tu l’as voulu, Georges Dandin»[208]. Кузмин вовсе не собирался отчаиваться, несмотря на атаки даже таких авторитетных критиков, как З. Н. Гиппиус[209]. По поводу ее статьи он довольно ехидно написал Брюсову: «Благодарю Вас же как душу „Весов“ за послесловие редакции к статье З. Гиппиус, так беспощадно меня поцарапавшей. Хорошо, что она „ничего не имеет“ против моего существования („я ничего не имею против существования мужеложного романа и его автора“), но напрасно она перевирает стихи Пушкина (мои-то — Бог с ними), которые, помнится, идут так: „Я любовников счастливых“, а „Мы юношей влюбленных“»[210].

При разговоре о «Крыльях» следует помнить, что повесть Кузмина оказалась первым заметным произведением в западном мире, столь открыто говорившим о гомосексуальных проблемах. В «Портрете Дориана Грея» (1890) О. Уайльд намекал на то, что подавление своей истинной природы привело героя к внутреннему разрушению, но он не произнес этого открыто; в «Имморалисте» (1902) А. Жид не осмелился назвать то, что привлекало героя; «Морис» (1913–1914) Э. М. Форстера был написан «в стол»; Пруст всеми способами избегал прямых слов. Апология педерастии Жида, «Коридон» (1911), могла поступить в продажу только в 1924 году — и это во Франции, где в уголовном кодексе не было специальной статьи, карающей за мужеложство. Написав об однополой любви и представив ее как нечто естественное, Кузмин бросил вызов обстановке секретности и тем самым начал испытывать предел общественной терпимости. Вместе с тем у нас нет никаких свидетельств, что это было сделано им рассчитанно.

Современные исследователи совершенно верно пишут, что эта повесть является своего рода философским трактатом, аналогом платоновского «Пира» и других диалогов[211]. Эта двойственность повествования была, как представляется, ранее всего замечена Г. В. Чичериным, который, получив журнал[212] с повестью, написал Кузмину 25 декабря 1906 года: «Вижу, что есть кое-что автобиографическое (даже с именами!) и кое-что в этом отношении для меня новое. Мне показалось, что больше пластики, чем характеров. Пластика в каждой сцене, каждом описательном словечке удивительная. Характеры — как в „Воскресении“ член суда, сделавший 27 шагов, и член суда, оставшийся без обеда, но не как в том же „Воскресении“ хар (?) Катюши. В общем, несколько напоминает заглавие книги „Аники Квадропедиатского“ в фельетоне Буренина: „Движения человечества вперед и назад, туда и сюда“. Несколько отсутствует то, что Толстой в статье против Шекспира называет особым языком каждого действующего лица. Штруп слишком говорит как пишет. Ольцевич внезапно оказывается Штрупом № 2, Орсини Штрупом № 3. В общем, разговоры хуже, чем обстановка. Обстановка почти везде верх совершенства»[213]. И в следующем письме, написанном 31 января 1907 года, подводятся итоги: «В „Крыльях“ слишком много рассуждательства, причем жители Патагонии продолжают разговор, прерванный жителями Васильсурска, жители Капландии продолжают разговор, прерванный жителями Патагонии, этот же разговор продолжают жители Шпицбергена и т. д. — (будто трактат в форме диалога, как делалось во времена энциклопедистов), и все об одном и том же, так сказать панмутонизм или панзарытособакизм»[214].