Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, это произошло. Товарищ О. отозван. В присутствии братиславского товарища мы принимали у него дела. Товарищ О. прикидывался больным, все время покашливал. На меня не обращал ни малейшего внимания, даже взглядом не удостоил, словно меня не существовало вовсе. Предполагаю, что виновником своего падения он считает меня. Но при чем тут я? Он сам во всем виноват. Открываются чудовищные вещи. Семейственность, пособничество классовому врагу и т. д.
В аппарате чудовищный беспорядок, дела запущены. О некоторых он просто забыл. Секретарское хозяйство в хаотическом состоянии, никаких признаков учета. Все было пущено на самотек. Порядочек, что и говорить! Я должен все взять в свои руки и никому ничего не спускать. И главное — быть требовательным к самому себе. Товарища О. я все еще называю товарищем, хотя против него возбуждено персональное дело, и вполне вероятно, что по-хорошему ему отсюда не уйти. А раньше казалось, что его любили. Теперь только ясно, что это за любовь. Все отвернулись от него. Фискалят так, что противно слушать. Не хотел бы я, чтобы меня так любили. Уж лучше нелюбимый, но справедливый. Лучше крутой, чем чересчур мягкий. У революционеров жалость не в чести. Я это понял, когда уходил О. Белый как мел, а взгляд измученный. Может, и в самом деле больной. Но стоило мне заметить, как этим вот измученным больным взглядом прощается он с вещами, к которым так привык, мне стало его жаль. Но я тут же приструнил себя: опять жалость! Жалость — сестра слабости, а слабость — смерть для революционера. Не так-то легко всегда быть бдительным, твердым, но так диктует классовая борьба. Мы рождены не для сентиментальных вздохов на скамейке, мы пришли в мир, чтобы победоносно завершить революцию. И это главный, единственный смысл нашей жизни. Моей жизни. Все остальное — глупость.
12 июня
Ничего примечательного. Я рассчитывал после обеда сесть в машину и объехать свой район. Но куда там! Из райкома я и шагу ступить не могу. Все только и ждут, что я скажу, что одобрю, что подпишу, что предложу. Я по уши завален бумагами. Необходимо четко распределить работу, до малейших деталей: от чтения газет и дневной почты — до знакомства с партийными организациями. Но при этом немыслимо принимать столько народу. Что же остается для настоящей работы, если тебя то и дело отрывают? Помимо этого, я должен где-то изыскать возможность основательно изучить район. Я не желаю быть бумажной душой. Я намерен изучать живую жизнь. Теснейшим образом сочетать теорию и практику. Я отдаю себе отчет, что руководителя подстерегает немало опасностей и одна из них — это бюрократическая рутина, когда не мы управляем временем, а оно нами. Я знаю об этих опасностях и употреблю все усилия для того, чтобы их избежать. И добьюсь своего.
13 июня
День забит до отказа. Заседание бюро. Главный удар против контры — коллективизация. Нам необходимо сдвинуться с мертвой точки. Год назад — шесть кооперативных хозяйств, сейчас — тоже шесть. Так где же работа в этом направлении? Всюду круговая порука, семейные связи, оглядки, тысячи оглядок. Только белоручки коллективизацию никогда не проводили. Ее нужно проводить одним ударом. Я начертал генеральный план наступления. Он был принят довольно прохладно. А мне все равно — охотно или нет, революция должна идти вперед. Остановка смерти подобна, нужно убеждать. Да, нужно, конечно. Но до каких пор? Крестьянин усмехается в усы: валяйте, я выдюжу еще хоть сто лет. Только революция не может ждать его сто лет. Ни одного года. Ни недели.
У меня снова был парторг строительства, товарищ В. Впечатление прежнее: крепкий, боевой товарищ. Его не пугают никакие трудности, хотя на стройке их по горло. Приглашал меня на стройку. Придется поехать — только бы выбраться из ежедневной суеты. Я никогда не устаю так сильно, как в минуты сомнений. Депрессия какая-то, что ли? Черт его разберет.
Да, еще! Эла прислала телеграмму: «Приеду вторник встречай Эла». Что такое? Чую недоброе.
14 июня
Я ждал ее на вокзале. Пришлось уйти с работы: братиславский скорый приходит к нам около десяти утра. Приятного мало. Люди меня уже знают, обращают внимание. И что это ответственный секретарь в такое время делает на вокзале? А-а, путешествуем, товарищ ответственный секретарь? Нет, не путешествуем. Пришел на свидание с девушкой. А почему бы и нет? Это возмутительно, когда в поведении, во взглядах, в невысказанных вопросах людей содержится нечто, что сковывает тебя по рукам и ногам, и эту скованность ты не в силах преодолеть. А нужно всегда быть самим собой. Веди себя сообразно своему положению. Не буржуазный ли это пережиток? Ведь если ты секретарь, то ты в первую очередь секретарь, во вторую — коммунист и уже только в третью — человек, мужчина и все такое прочее. Как будто одно от другого можно отделить. И тем не менее — отделяют. Поезд опаздывал, ждать было нестерпимо. Счастье еще, что Эла не похожа на городскую барышню. Она не выделится даже в нашем захолустье. Она вышла в числе последних, я сразу же ее увидел, стараясь по выражению лица отгадать, чем вызван ее внезапный приезд. Она выглядела как обычно, даже улыбалась. Мы поздоровались — не обниматься же на глазах у всего города. Средь бела дня, в служебное время, так сказать. Мы сели на скамеечку пыльного привокзального садика, где уже приютились несколько крестьянок с сумками. Слепой слабым дрожащим голосом тянул свои молитвы. Эла посмотрела на меня уже без улыбки. И спросила:
— Ты на меня сердишься?
Я ответил ей вопросом:
— Что произошло?
— Ничего, а что должно было произойти?
— Вот этого я не знаю.
Я и в самом деле начал сердиться. В таком случае зачем она приехала? Я отвернулся.
— Ничего ты не понимаешь, — шепнула она.
Голос ее показался мне необычным. Я оглянулся и увидел, как дрожит у нее подбородок. Она едва сдерживала слезы. И я помню, что я подумал тогда: «Только этого мне недоставало, разревется еще тут (на людях), совсем скомпрометирует меня», — но я сразу же с досадой прогнал эти мысли. Ведь как-никак я Элу люблю. А Эла и впрямь расплакалась.
— Ничего ты не понимаешь, — твердила она сквозь слезы, — мне так хотелось тебя увидеть, неужели это трудно понять?
Кое-как мне удалось ее утешить. Но в целом эта встреча не могла доставить ей радости. Что поделаешь? Я не в состоянии вести себя как влюбленный юнец, у меня нет для этого ни времени, ни желания. У меня свои большие обязанности. Не мог же я, в самом деле, бросить работу только из-за того, что так