Трибуны были пусты, на манеже тренировались артисты.

– Посмотрите, вам будет интересно, – сказала Эллен.

Она усадила в первом ряду Шныру и Паштета, а сама с Мишей села поодаль.

– Ты не узнала насчет ребят? – спросил Миша.

– Я говорила… Но поздно. В цирке начинают с трех четырех лет.

– Не все вырастают в цирковой семье.

– Наша работа сложнее, чем ты себе это представляешь…

– Почему… Я представляю…

– Тебе хочется пристроить их к делу, так ведь? – продолжала Эллен.

– Но в цирке нужны известные способности, даже одаренность или тренировка с раннего детства.

– Все понял! – сказал Миша. – И больше не настаиваю.

Они сидели на пустых трибунах, смотрели на тренирующихся артистов.

– Скоро мы уезжаем на гастроли, – сказала Эллен.

– Куда?

– В Мурманск.

– Лучше бы на юг.

– Нет, там сейчас хорошо, весна… Я люблю весну. Иногда мне хочется уехать туда, где весна начинается еще в феврале, куда нибудь в Туркестан или Закавказье. А потом вместе с весной двигаться на север, переезжать из города в город… Мы, цирковые, вечные скитальцы.

– Ты хочешь сказать, что я тебя могу видеть раз в три года?

– Я не это имела в виду, – уклончиво, как показалось Мише, ответила Эллен. – Но моя жизнь – это ездить, работать и улыбаться.

– Действительно, почему ты все время улыбаешься? В театре актеры тоже раскланиваются, но не улыбаются.

– Нелепо было бы улыбаться Гамлету или королю Лиру, – возразила Эллен, – а мы веселим зрителя. Даже если я чуть не разбилась, я должна улыбаться: все хорошо, прекрасно, весело и удачно. Вот мы и улыбаемся… Слушай, этот дяденька, который тогда бросил мне букет, а потом явился за кулисы с комплиментами… Ты знаком с ним?

– Да, а что?

– Артист погорелого театра! Передай ему, чтобы он больше не посылал мне цветов.

– С удовольствием, – согласился Миша, хотя совсем не представлял себе, как он это скажет Навроцкому.

– Ты останешься на представление? – спросила Эллен и встала. – Сегодня будут Бим Бом, Виталий Лазаренко, останешься?.. Хорошо, посиди, я схожу за контрамарками.

В то время когда Миша со Шнырой и Паштетом досматривали в цирке представление, Смоленский рынок был погружен в темноту.

Темно было и в прилегающих переулках, здесь рано ложились спать, рано вставали – рынок начинался с рассветом. Только тускло светились завешенные окна «Гротеска», и, когда открывалась дверь, доносился оттуда приглушенный шум голосов, стук пивных кружек, женский смех, обрывки песен.

Свиридов велел своим людям подходить по одному, с разных сторон, так, чтобы в десять вечера оказаться у «Гротеска», трое – у главного входа, трое – у заднего, во дворе.

Ровно в десять Свиридов открыл дверь и с двумя сотрудниками вошел в «Гротеск».

Вид людей в кожаных куртках, остановившихся у дверей, не оставлял сомнений в том, кто они такие. Все смолкло. Оборвалась песня в углу, застыл официант с кружками в руках, игроки прикрыли карты кто ладонями, кто локтями, смолкли парни и накрашенные девицы.

Тишину разорвал истеричный женский крик:

– Облава!

Крик оборвался, все молчали.

– Никому не вставать! – приказал Свиридов. – Официант!

– Слушаюсь! – ответил официант, продолжая держать в каждой руке по четыре кружки, наполненных пивом.

– Иди вниз, скажи Василию Ивановичу, Серенькому и всем, кто там есть, чтобы выходили.

– Слушаюсь. Будет исполнено.

Официант поставил кружки на стойку, вытер руки фартуком и ушел за занавеску.

В заднем помещении «Гротеска» в полуподвале за столом сидели четверо, на столе лежали карты и деньги.

– Василий Иванович, – сказал официант, – вам велено выйти.

Василий Иванович, плотный, крепкий человек лет пятидесяти, с красивой сединой на висках, с прямым, несколько тяжелым взглядом, не выпуская карт из рук, спросил:

– Сколько их?

– Трое.

– Скажи, сейчас выйдем. Иди!

Официант попятился и вышел.

Василий Иванович положил карты на стол, протянул руку, открыл заднюю дверь. Полоска света упала на узкую крутую лестницу. Сверху раздался голос:

– Выходи по одному. Кто выйдет с оружием, будет застрелен на месте.

Василий Иванович закрыл дверь.

– Вот сволочи, не дали банк додержать, какая карта шла!

– Дело сложное, – сказал Мише Свиридов. – Главный – это Василий Иванович, аристократ…

– В каком смысле?

– Не граф, не князь, а маравихер, карманник высшего класса, вытаскивает бумажники у солидных людей. Серенький тот, что выходил с Шаринцом из «Гротеска», – помощник Василия Ивановича. Что касается Шаринца, то он и вовсе был мелкий воришка, вытаскивающий из карманов все, что попало, вплоть до носовых платков. Так вот: в прошлом году, – продолжал Свиридов, – Василий Иванович, как злостный рецидивист и социально опасный элемент, получил пять лет. Но сбежал. Сомнительно, что после побега он пойдет на такое нелепое убийство, каким представляется убийство Зимина. Обычно после побега они отсиживаются в закутке. И не мог он сменить свою воровскую профессию на другую, к тому же еще более опасную: он не молод. В общем, против него улик никаких. Единственная наша улика – Шаринец. Мы должны доказать, что убил Шаринца Серенький, они вместе вышли из «Гротеска». Вот расписание дачных поездов по Брянке. Если предположить, что они выехали поездом в шесть пятнадцать, а вернулся Серенький поездом восемь сорок пять, то он должен был отсутствовать в «Гротеске» минимум часа три четыре, где то между пятью и девятью. Твои мальчики утверждают, что он вышел вместе с Шаринцом и сел с ним на трамвай. А вот Василий Иванович и еще человек двадцать посетителей «Гротеска» будут утверждать, что Серенький никуда не выходил. Тем более, что они с Шаринцом вышли через задний ход. Вот так то, друг Миша. И все же надо начинать.

Серенький был ничем не примечательный человек, этой особенностью его наградили и природа и многолетняя привычка быть незаметным – безликий, инертный, сонный. Миша поразился тому, что Шныра и Паштет узнали его на фотографии. Даже трудно определить его возраст. Лет двадцать пять, а может быть, и тридцать пять.

Свиридов записал в протокол его настоящую фамилию, имя, отчество, год и место рождения и тому подобное, потом спросил:

– Что вы можете сказать по поводу убийства гражданина Попова Владимира Степановича, он же Шаринец?