Жалости к Грише никто не испытывал — не верили в то, что этот идиот свалится на землю. Вообще все восприняли происходящее как обыкновенное хулиганство, без которого в городке не обходился ни один день. Разумеется, решили позвать участкового.

Участковый, старший лейтенант Горбатько, прибыл через полчаса с куском пирога в руке, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Жующий милиционер с виду казался очень благодушным. Серьезно к поступку Гриши представитель власти не отнесся, но все же, прожевав очередную порцию, сложил руки рупором и закричал:

— Эй ты, на трубе! Давай быстро вниз, пока с тобой по-хорошему говорят.

Воскобойников вытер нос рукавом и смачно выругался.

— Ну, Гриша, сукин сын! Уж если доберусь до тебя, ты меня на всю жизнь запомнишь! Забудешь, что такое водка, одни лекарства будешь пить.

Собравшаяся толпа ожидала от участкового решительных действий, и он решил до конца исполнить свой долг.

Горбатько был довольно грузный мужчина средних лет, однако взбираться на трубу начал довольно резво. Подгоняла его одна-единственная мысль, что, если вдруг этот придурок свалится, участковому придется долго объяснять начальству свое бездействие. Без премии могут оставить. Взобравшись наверх, участковый почувствовал, как у него дрожат колени. Голос его был уже не таким уверенным и властным.

— Гриша, родной! Ты бы не устраивал здесь шоу, а? Спустись. Хмель выветрится, и жизнь опять нормальной покажется…

Однако Воскобойников оказался совсем не пьяным. Когда он поднял на участкового глаза, в них блестели слезы, но это были слезы душевной боли и отчаяния.

— Что ты понимаешь в жизни, мент? Твоя жизнь, может, в рамки укладывается, а у меня все по-другому.

— А ты вот спустись на землю и начни все заново. Чтобы как у людей все было. Ну это, пить поменьше, спортом заниматься, жене помогать.

Гриша усмехнулся и прошипел сквозь зубы:

— Хреновый из тебя воспитатель. Жизнь изменить — это тебе не «пятерки» с самогонщиков сшибать. Думаешь, я не понимаю, что так нельзя? Лет пять назад я человеком был. Уважали, деньги платили, на Доске почета висел… А теперь? Одна мура. Баба блядует почем свет, уже весь базар ее перетрахал. Дети вместо школы попрошайничают. А я, как последняя сволочь, из запоя не вылажу. В клоуна вот превратился. Как это ты говоришь: шоу вам устроил…

— Да ладно тебе. Это я так, пошутил. Не одному тебе хреново. Каждый мыкается, как может.

— А я не хочу мыкаться! У меня руки есть. Мне работу давай да плати за нее по чести. Только вот получается, что я, Гришка Воскобойников, для семьи обуза, оглоед.

— Что это ты, прямо как баба, расклеился?! Мне тут с тобой философствовать некогда. Давай, Гриня, спускаться будем.

— Эх, мать твою! Что это я перед ментом душу выворачиваю? Сытый голодного не поймет.

— Да ладно тебе. Каждый себе рай своими собственными руками строит. Понял?

— Это я давно уже понял. Одно обидно, что некоторые за место под солнцем тысячу других в тень отправят. Разве это справедливо?

— Ну, не нам про то судить, Григорий. Это у Бога спросить надо. Он это все придумал.

— Так давай пойдем и спросим. Бог-то ведь совсем рядом. Руки разжал — и полетел к нему в объятия.

Лицо Горбатько стало мертвенно-бледным. Воскобойников наклонился и крепко схватил его за руку. Милиционер задрожал как осиновый лист.

— Ну что, сдрейфил, Горбатько? Видать, тебе твоя кормушка нравится. Как из нее хлебать-то, удобно? А то начал мне тут рассказывать про жизнь и смерть. Философ в лампасах.

— Гриша! Пусти ради бога! Это уже не шутки.

— А я и не шучу. Надоело шутить, хочется правды. Ой как хочется! Только где ее искать, эту правду?

Гришка отпустил руку милиционера, и тот начал быстро спускаться, матерясь про себя на чем свет стоит. Добравшись до земли, он погрозил кулаком своему собеседнику и бросился вызывать пожарную команду. Больше ничего участковый придумать не смог. Внизу тем временем жадный до зрелищ народ ожидал дальнейших событий. Некоторые заключали пари. Отовсюду неслись возбужденные голоса:

— Гришка прыгнет. Он шизанутый.

— Ага, как же! Вон мент говорит, что он трезвый. По трезвой не прыгнет. Это он для понту.

— Ха! Если бы твоя жена так гуляла, ты бы не только на трубу полез, но и в печь головой.

— Я бы ее сначала на трубу посадил.

Итог подвела седая женщина. Она посмотрела на толпу, плюнула и громко произнесла:

— Чего это вы собрались? На горе людское пришли глазеть? Это ведь не он один на трубе сидит, а мы все, каждый из нас. Понятно?

Люди молча посмотрели на говорившую, но вовсе не спешили расходиться. Какой-то шустрик сбегал за фотоаппаратом и теперь старался увековечить неординарное событие.

Появился местный изобретатель и народный целитель Шкуро и тоже задрал голову вверх.

— Матвей Григорьевич, — бросился к нему участковый, — ну хоть ты скажи умное слово!

Шкуро почесал затылок и произнес громко, так чтобы и Гришке было наверняка слышно каждое слово:

— Уважающий себя и думающий мужчина не будет унижать свою жену и настаивать на половом акте, если она по какой-то причине не склонна к нему. Насильственное сношение не может быть приятным для мужчины. Вот.

— Чего? — обалдели слушатели, и участковый в первую очередь.

— Наслаждение его жены, — объяснил Шкуро, — должно быть очень важным и жизненным элементом удовлетворительного сношения. Не должно быть подхода к женщине как к сексуальной машине, как к инструменту для удовлетворения страсти мужчины. Мужчина, который настаивает на своих правах мужа, не должен забывать о правах женщины как человека. Вот.

— Да ну тебя, — возмутились все вокруг. — Гришка, не слушай этого умника!

— Я не слушаю, — успокоил Гришка с верхотуры.

Вдруг толпа раздвинулась, и к трубе подошла крепкая женщина лет тридцати, держа за руки двоих перепуганных малышей.

— Гришка, сволочь! Давай слазь, не позорь себя перед людьми!

Григорий посмотрел на жену и покачал головой:

— Нет, Люда, уже не слезу. Гляди, народа сколько собрал. Не хочу ожидания обманывать.

— Милый, родной! Как же я без тебя? На кого же ты деток оставляешь?

— Да ладно, не верещи. Все равно больше меня зарабатываешь. Вам без меня легче даже будет. Одним ртом меньше выходит.

— Гриша, не делай этого! Я же тебя люблю! Больше никогда налево не пойду! Перед всеми заявляю, пусть слышат!

Собутыльники Воскобойникова оживленно обсуждали последнее заявление Людмилы, а потом один из них, Витька Куролесин, почесал за ухом и громко заорал:

— Эй ты! Если залез, то уж прыгай! Не дрейфь, мы тебя поймаем!