– Э, нет, – сказал Загорский, – дальше мы смотреть не будем.

– Почему же? – насупился Цзяньян-гоче. – Или вы считаете наш обычай варварским?

– Обычай как обычай, – отвечал Нестор Васильевич, – не хуже других. Однако у нас с ним связаны неприятные воспоминания. Однажды нас самих примерно так же едва не предали небу – при этом, в отличие от достойного усопшего, мы были еще живы.

И они с Ганцзалином обменялись многозначительными взглядами.

Многие обычаи в Тибете показались бы странными не только европейцу или американцу, но даже и китайцу. Так, изумление Ганцзалина вызывало явное кокетство тибетских девушек – причем даже таких, с которыми они не успели еще и двух слов сказать.

– Чего они от нас хотят? – спросил он у Цзяньяна-гоче.

– Того же, чего и все девушки – любви, – кратко отвечал тот.

В Тибете царило многомужество. Вместо того, чтобы женить каждого сына отдельно, в семью брали одну невестку, которая со временем становилась женой не только старшему сыну, но и всем его братьям. Это позволяло сэкономить на выкупе, избежать раздела имущества между сыновьями и не впасть в нищету.

– А кто же считается отцом детей? – полюбопытствовал Ганцзалин.

– Какая разница? – сурово отвечал карлик. – Главное – известно, кто их мать.

И, заметив брезгливую гримасу на лице хуэйца, запальчиво заметил:

– А у вас принято, что один мужчина берет себе много женщин – чем это лучше?

Осложняло матримониальную ситуацию и то, что примерно каждый четвертый тибетец становился монахом. По традиции как минимум одного сына в семье отправляли в монастырь. Это привело к тому, что далеко не каждой женщине доставался свой мужчина, а рожать детей все равно было нужно. Поэтому сложился обычай смотреть на добрачные романы сквозь пальцы. Если девушка оказывалась беременной, то по договоренности отец ребенка должен был отработать на ее семью один месяц, после чего парня с благодарностью отпускали на волю – брюхатить других барышень.

Наиболее интересные девушки носили на себе монисто из серебряных монет – монеты считались подарками от бывших любовников. Те, кто имел больший успех, носили больше монет, менее счастливые в любви – меньше. Наиболее почетной считалась связь с иностранцами – ее обычно отмечали коралловым шариком.

Любвеобильность тибетских женщин у Загорского поначалу вызывала только улыбку, но, как ни странно, именно она прервала их поход и привела к весьма драматическим событиям.

За спиной у наших героев были месяцы тяжелейших испытаний, однако бо́льшую часть пути они уже преодолели и теперь неуклонно приближались к Лхасе.

– О, Лхаса, – говорил Цзяньян-гоче, и глаза его туманились воспоминаниями. – Это рай на земле, это лучшее место под солнцем. Тот, кто попал туда, уже не захочет его покидать.

– Чего же тогда ты его оставил? – ядовито спросил Ганцзалин.

Ответить карлик не успел – среди скал возникли люди на низкорослых тибетских лошадках. Видно было, что за спинами у всадников висят винтовки.

– Эти господа мне почему-то не нравятся, – заметил Нестор Васильевич. – Не подхлестнуть ли нам наших мулов?

Однако бежать было поздно – в одну минуту путники оказались окружены. Ганцзалин схватился было за ружье, но карлик сделал знак не двигаться – врагов было слишком много. Цзяньян-гоче посмотрел на Загорского:

– Со мной они разговаривать не станут, но с вами – да. Я буду переводить, а если понадобится, и добавлять то, что нужно.

Загорский и брат Цзяньян, не слезая с мулов, направились к наиболее богатому и важному всаднику, одетому, как сановник – в красном парчовом шлеме и желтом камзоле поверх халата.

Загорский поприветствовал незнакомца на тибетском языке, после чего говорил уже по-китайски, а карлик переводил. Всадник кивнул и ответил на приветствие, а затем осведомился, кто они и куда направляются.

– Мы едем к престолу Наимудрейшего – совершить простирание у дворца Поталы и получить благословение Великого, как океан, – замысловатая фраза эта была составлена не без помощи брата Цзяньяна, сам же Загорский просто сказал, что они едут ко двору Далай-ламы.

Однако, несмотря на все старания карлика, похоже, слова эти не произвели на собеседника никакого впечатления. Более того, он нехорошо прищурился, разглядывая иностранную физиономию Загорского.

– Ты не тибетец и не китаец, – сказал он. – Откуда же ты приехал, и кто твои спутники?

– Я сам – из далекой дружественной России, брат Цзяньян родом из Тибета, мой помощник Ганцзалин – из Сычуани, он хуэй.

Всадник перекинулся несколькими словами со своими товарищами, потом велел Загорскому и его спутникам ехать следом за ним. Тем не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться не слишком вежливому приглашению.

– Куда они нас везут? – тихо спросил Загорский у карлика.

– Не знаю, – отвечал тот так же тихо.

– Надеюсь, они не собираются нас зажарить и съесть, – пробурчал Ганцзалин.

– С меня им жира немного, а у вас мясо немолодое, жесткое, – в тон ему отвечал брат Цзяньян. – Однако радоваться рано, эти люди вполне могут принести нас в жертву, если, например, они служат какому-нибудь бонскому колдуну.

Предположение это чрезвычайно не понравилось Ганцзалину. Он тихонько поинтересовался у Нестора Васильевича, не пора ли им разрядить пару стволов в этих ряженых обезьян? Карлик сердито заметил, что он и сам из рода этих так называемых обезьян. Брат Цзяньян – другое дело, отвечал Ганцзалин, он – обезьяна ручная, дрессированная. И кстати сказать, что ему не нравится? Разве тибетцы не ведут совершенно официально свой род от любовной связи обезьяны и демоницы?

– Не обезьяны, а будды Ава́локитешва́ры, обратившегося в обезьяну, – хмуро огрызнулся Цзяньян-гоче.

Ганцзалин пожал плечами – какая разница? – и снова обратился к Загорскому: так не пора ли вдарить из всех стволов?

Тот весьма резонно заметил, что их всего трое, а врагов, которые их окружили, – больше десятка. К тому же они наверняка неплохо владеют своими ружьями, так что шансов у них немного. Стоит подождать чуть-чуть, может быть, сильные средства и вовсе не потребуются.

Вскоре они подъехали к ближней горе, на вершине ее высился средневековый замок. Брат Цзяньян сказал, что на приют колдуна этот замок явно не похож – вероятно, их везут к властителю здешних земель, наследнику древнего рода.

Карлик оказался почти прав. Только привезли их не к властителю, а к властительнице. Гостей ввели в огромный зал, под каменными сводами которого коптили факелы, дававшие неверный подрагивающий свет, и усадили на тигровые шкуры, лежавшие у подножия массивного золоченого трона. Учитывая, что ближайшие тигры водились отсюда за тысячу миль, шкуры обошлись, наверное, в целое состояние.