— И поэтому ты сомневаешься? Хорошо, я буду великодушен. Сколько тебе надо?

— На билет в Америку в каюте второго класса.

— Договорились.

— И купюру в сто франков на первые расходы.

— Получишь две. Говори.

— Посчитайте булыжники справа от стока. Она там, между двенадцатым и тринадцатым камнем.

— В канаве?

— Да, где кончается тротуар.

Гримодан огляделся. Мимо проезжали трамваи, шли люди. Ну надо же! Кто бы мог подумать?..

Он раскрыл свой перочинный нож и вонзил его в щель между двенадцатым и тринадцатым булыжником.

— А вдруг ее там нет?

— Если никто не заметил, как я наклонился и засунул ее туда, она лежит там до сих пор.

Может ли быть такое? Черная жемчужина брошена в грязную канаву. И ею мог завладеть первый встречный! Черная жемчужина… состояние!

— На какой глубине?

— Примерно десять сантиметров.

Гримодан перекопал мокрый песок. Кончик лезвия за что-то задел. Инспектор пальцами разгреб ямку.

Он увидел черную жемчужину.

— На, возьми свои двести франков. Билет в Америку я тебе пришлю.

На следующий день «Эко де Франс» опубликовала заметку, которую перепечатали все газеты мира:

«Со вчерашнего дня знаменитая черная жемчужина находится у Арсена Люпена, который изъял ее у убийцы графини д'Андийо. В ближайшее время копии этого драгоценного сокровища будут выставлены в Лондоне, Санкт-Петербурге, Калькутте, Буэнос-Айресе и Нью-Йорке.

Арсен Люпен ждет предложений, которые соблаговолят сделать ему его корреспонденты».

— Так было доказано, что преступление всегда карается, а добродетель торжествует, — заметил Арсен Люпен после того, как изложил мне всю подоплеку дела.

— А также то, что под именем Гримодана, бывшего инспектора полиции, вы были избраны провидением для того, чтобы помешать преступнику воспользоваться плодами его злодеяния.

— Именно так. Признаюсь, это одно из тех приключений, которыми я особенно горжусь. Сорок минут, что я провел в комнате графини, после того как убедился, что она мертва, пожалуй, самые удивительные и волнующие в моей жизни. За сорок минут я, попавший в крайне запутанную ситуацию, заметил кое-какие детали, восстановил обстоятельства преступления и пришел к убеждению, что преступник не кто иной, как слуга графини. Далее я понял, что завладеть жемчужиной можно только при условии, что слугу арестуют, — и я оставил на месте пуговицу от ливреи; но нельзя было допустить, чтобы правосудие обнаружило неопровержимые доказательства его виновности, — и я поднял нож, забытый на ковре, забрал ключ, оставленный в двери, предварительно заперев дверь на два оборота и стерев отпечатки пальцев на штукатурке гардеробной. На мой взгляд, это было прозрением…

— …гения, — перебил я его.

— Гения, если хотите, во всяком случае такое не пришло бы в голову первому встречному. В секунду предугадать два решения проблемы — арест и оправдание, использовать грандиозный аппарат правосудия для того, чтобы запутать этого парня, одурачить его, короче, довести его до такого состояния, что, освободившись, он неизбежно, должен был попасться в довольно нехитрую ловушку, которую я для него приготовил.

— Довольно нехитрую? Скажите лучше, совсем незатейливую, ведь ему не угрожала никакая опасность.

— О! Ни малейшая, поскольку любой оправдательный приговор выносится окончательно.

— Бедняга…

— Ничего себе бедняга… Виктор Данэгр! А вы не забыли, что он убийца? И крайне безнравственно было бы оставлять ему черную жемчужину. Он ведь жив, подумайте только, Данэгр жив!

— А черная жемчужина — ваша!

Люпен достал ее из потайного кармашка своего бумажника. Осмотрел ее, погладил пальцами и взглядом и вздохнул:

— Какому же князьку, какому тупоумному и тщеславному радже будет принадлежать это сокровище? Какому американскому миллиардеру предназначено миниатюрное чудо красоты и роскоши, украшавшее белоснежные плечи Леонтины Зальти, графини д'Андийо?..

— Удивительно, как вы похожи на Арсена Люпена, Вельмон!

— А вы его знаете?

— О! Как все, по фотографиям, каждая из которых не похожа на другую, но тем не менее остается впечатление, что это одно и то же лицо… вроде вашего.

Вельмон, видимо, был задет за живое.

— Неужели, мой дорогой Деван? И вы не первый говорите мне об этом, уверяю вас.

— Настолько похожи, — продолжал Деван, — что, если бы вас не рекомендовал мой кузен д'Эстеван и вы не были бы известным художником, чьи прекрасные морские пейзажи приводят меня в восторг, не исключено, что я сообщил бы в полицию о вашем пребывании в Дьеппе.

Шутка была встречена всеобщим хохотом. Здесь, в большой столовой замка Тибермениль, помимо Вельмона находились: аббат Жели, деревенский кюре, и дюжина офицеров из полков, проводивших маневры в окрестностях и принявших приглашение банкира Жоржа Девана и его матери. Один из них воскликнул:

— Но разве не Арсена Люпена видели на побережье после того знаменитого происшествия в скором поезде Париж — Гавр?

— Совершенно верно, с тех пор прошло три месяца, а через неделю после этого я познакомился в казино с нашим великолепным Вельмоном, и с того момента он удостоил меня несколькими посещениями, приятно предварив тем самым более основательный визит в мой дом, которым он порадует меня в ближайшие дни… точнее, в одну из ближайших ночей!

Все опять посмеялись и перешли в старинное караульное помещение — просторную комнату с очень высоким потолком, занимавшую всю внутреннюю часть башни Гийома, где Жорж Деван разместил невероятные богатства, накопленные в течение многих веков вельможами Тибермениля. Лари и серванты, таганы и канделябры составляли ее убранство. Великолепные гобелены украшали каменные стены. В глубоких амбразурах четырех окон стояли скамьи, окна заканчивались стрельчатой формы витражами со свинцовыми перегородками. Между дверью и левым окном возвышался монументальный книжный шкаф в стиле Ренессанс, на фронтонном украшении которого можно было прочесть слово, написанное золотыми буквами: «Тибермениль», а пониже — гордый семейный девиз: «Делай что хочешь».

Пока закуривали сигары, Деван снова пошутил:

— Только не упустите момент, Вельмон, в вашем распоряжении только одна ночь.

— Но почему? — поинтересовался художник, явно подыгрывая хозяину.

Деван хотел было ответить, но мать сделала ему знак. Однако возбуждение, царившее за ужином, желание заинтриговать гостей одержали верх.

— Ничего! — прошептал он, — теперь я могу говорить. Теперь уж никто не проболтается.