Отсюда она увидела грязный неприветливый двор. Тут было слякотно, но дети все равно высыпали на улицу – если не согреться, то хотя бы постоять под выглянувшим солнышком. Здесь, в приюте Святого Иоанна, слово «тепло» стало для детей самым главным и недосягаемым. Двое мальчишек, забившихся в солнечный уголок, обернулись, чтобы получше рассмотреть новенькую.

Матинна стояла на веранде, сонно кутаясь в шкуру кенгуру, чувствуя себя совершенно разбитой. И вдруг во двор залетел желто-зеленый какаду и присел на ржавый котел для вытапливания китового сала, приставленный к специальной канавке. Матинна сразу оживилась. Это был не дикий попугай, а прирученный: он смешно перепрыгивал с одной ноги на другую, выкрикивая: «Люблю тебя!», «Давай-давай меня!» Красивый, роскошный попугай, ухоженный и статный.

Матинна улыбнулась, словно наконец повстречала друга. Она спустилась со ступеньки и вытянула руку в сторону, зазывая птицу. Попугай склонил голову набок, посмотрел на нее черным как эбонит глазом, а потом поприветствовал девочку, задорно вскинув разноцветный гребень. Прыг-скок – он заскакал в сторону Матинны, и вдруг упал в грязь, сраженный камнем. Матинна подняла голову и увидела скалящегося мальчишку с рогаткой. Матинна склонилась над попугаем, бьющимся в конвульсиях, потом присела на корточки и быстрым движением свернула ему шею. После этого ее сложило пополам: она отвернулась и ее вырвало сырным месивом прямо в котел.

Вскоре какой-то колченогий старик, прихрамывая и бесконечно ворча, повел ее наверх по сосновым ступенькам в комнату-склад, где хранилась одежда. Тут Матинна в первый раз проявила свой нрав, когда миссис Тренч, женщина с неохватной талией и страдающая одышкой, попыталась снять с нее зеленое ожерелье из ракушек и красное платье – самый ее любимый и прекрасный праздничный наряд. Матинна до крови прокусила руку миссис Тренч. Та послала за директором, но тот появился только через час – по его приказу жгли лес, потому что, как он считал, все миазмы тифа шли именно оттуда.

Директор был рассержен, что его оторвали от важного дела. Это был мужчина в годах, своим сложением и лицом в глубоких оспинах напоминавший старую наковальню. Он хлестнул Матинну прутом от чайного дерева, а когда та не извинилась, отказавшись объяснить свое несносное поведение, хлестнул еще раз. За злостное неповиновение ее отвели в специальную комнату для наказаний и заперли там до следующего утра. В комнате не было ни кровати, ни гамака, ни хотя бы тюфяка, где бы можно было прилечь. Единственным предметом, который обнаружила Матинна, был ночной горшок из необожженной глины: из его трещин на пол выливалось вонючее содержимое. На этом полу Матинна и проспала всю ночь.

На следующее утро миссис Тренч позвала двух работников, и они оттащили девочку за руки в помывочную. Они вдавили ее в пол, хотя та брыкалась и сопротивлялась изо всех сил, а миссис Тренч раздела девочку и осмотрела ее на предмет вшей. После этого она вылила на Матинну ведро холодной воды. И хотя Матинна проиграла эту битву, с ней все же посчитались: миссис Тренч кинула ей обратно ожерелье и красное платье, разрешив носить все это, но под форменной одеждой. Потом с ее головы сбрили черные густые кудри и заставили надеть застиранное синее платье и фартук из набивного ситца. Все это было таких огромных размеров, что туда могло бы вместиться еще несколько таких Матинн в красном платье.

Поскольку все же эта девочка была особенной, директор подарил ей нечто, что доставалось не каждому ребенку, а именно – пару деревянных башмаков, принадлежавших мальчику, умершему накануне. Матинна отшвырнула башмаки прочь. Тогда ее снова побили прутом, и босая она была отправлена в «строгую комнату», чтобы провести еще один день и одну ночь на полу возле треснувшего вонючего горшка.

Целый день директор руководил работами по сжиганию леса, и в воздухе уже носился не сладковатый запах торфяника, а удушающий дым. А вечером заболели еще два ребенка, и их изолировали от остальных детей. Весь персонал, который услышал об этом от миссис Тренч, а также все дети, которые подслушали разговоры персонала, – все-все уже знали, что чернокожие люди обладают особыми «чарами». И страх перед этими «чарами» был даже сильнее едкого дыма, который лез во все щели. Все теперь знали, что эта хмурая темнокожая туземка творит тут свою месть.

На следующий день, отхлестав Матинну в четвертый раз, директор все же смилостивился, отправив ее спать с остальными девочками. Очень скоро он уже точно был уверен, что Матинна является посланником дьявола, зато он, директор, своим мудрым поступком, поместив ее среди остальных, заставил смерть отступить. Действительно, ведь эпидемия сразу прекратилась. Получалось, что спаленный лес оказался бессилен перед тифом и всех спас директор, которого вело само провидение.

В залитой лунным светом комнате, где спали в гамаках девочки, стоял резкий запах мочи, потому что те писались во сне – проступок, за который нельзя бить ребенка, но их все равно били. По ночам в окно влетали сонмы самых причудливых насекомых, которых только мог создать Господь, поселив всех их на этом острове. Тут были и летающие муравьи, и ночные мотыльки размером с маленькую птичку, и, конечно, комары. Днем Матинна отказывалась есть, но по ночам некоторые девочки видели, как молниеносным рывком она хватала мотыльков и поедала их. После этого уже никто не сомневался, что перед ними – дитя Сатаны.

Хотя сэр Джон сказал, что Матинну нежелательно навещать – только лишний стресс и ей труднее будет адаптироваться, через три дня леди Джейн отправилась в приют, чтобы забрать девочку домой. Во-первых, было задето ее самолюбие, во-вторых (правда, уже в меньшей степени) – она переживала за ребенка. Кроме того, она хотела дать понять мужу, что не позволит ему самоуправствовать.

Но была и другая причина, спрятанная настолько глубоко, что леди Джейн буквально испытывала физическое страдание, не смея назвать все своими именами. Она не была истеричкой и не позволяла себе давать волю эмоциям, как это делали женщины слабохарактерные, привыкшие копаться в своих переживаниях. Но здесь, в приюте, ее буквально накрыло волной эмоций, да так, что спирало грудь и она не знала, как себя вести. Директор водил ее по корпусам, устроив для гостьи нечто вроде экскурсии – такова была просьба губернатора. Сэр Джон слишком хорошо знал жену, предвидя, что она его не послушает. Поэтому, как и положено бывалому морскому офицеру, он решил выстроить хитрую линию обороны.

Дети шарахались от леди Джейн, словно дикие зверьки – напуганные, голодные, истосковавшиеся по нормальной человеческой жизни. Единственным существом, довольным жизнью в приюте, был большой рыжий кот, у которого не было недостатка в крысах, даже днем сновавших в темных простенках. Леди Джейн попыталась заговорить с одним мальчиком, но тот молча стоял с отстраненным видом, как будто уже отказался жить на этом свете. Тогда леди Джейн стала спрашивать детей: хорошо ли их кормят и как им тут живется.

Но они словно не слышали ее, и даже, казалось, не понимали, о чем она говорит. Все они выглядели забитыми, глаза их были пустыми. Странно, но дети не перешептывались, не хихикали, и никто никого не дергал за косички. Они были очень слабы, кашляли и чесались, они все были больны – кто паршой, кто дизентерией, и у многих руки были покрыты ознобышами, которые они расчесывали в кровь.