– Я даже не знала, что у вас есть дочь Дора.

Он не разговаривал про нее ни с кем, даже с Кэтрин. И никогда не смог бы говорить о Доре с обычной для него легкостью. У него не было никаких оправданий для себя, почему она умерла. Но сегодня, пусть скупо, пусть с застывшим лицом, он смог рассказать про Дору, про то, как бросил ее больную в тот роковой день и отправился читать речь во Всеобщем театральном фонде.

– В каждой жизни есть всего несколько мгновений… – начал было он, но вдруг умолк. Слова для него имели свою мелодику и были сродни представлению. Но сейчас это не было ни тем, ни другим.

– Мгновения радости и удивления. Кто-то связывает это с красотой, кто-то – с Богом…

Он сухо сглотнул. Вот сейчас он говорит о Доре, а оказалось, что совсем о другом.

– Все подобные мгновения связаны с этим. А потом, уже достигнув определенного возраста, мисс Тернан, вдруг начинаешь понимать, что вот это самое мгновение или, если очень повезет, горстка таких мгновений и составляет твою жизнь. И это всё. И больше ничего, кроме них. Но мы продолжаем упорствовать, решив, что минуты нашей жизни будут иметь ценность, только если заставить их длиться до бесконечности. А ведь жить стоит только ради этих мгновений, но мы за чем-то гонимся, думаем о будущем, бросаем в землю якоря, все время суетимся и пропускаем эти самые мгновения, так и не узнав их. И оставляем дома больного ребенка, чтобы выступить с речью.

Он умолк, приложив к глазам бинокль, а потом убрав его. Но он смотрел не на Эллен Тернан, а куда-то вверх, на стену.

– Дело в том, что… – произнес он, но не нашелся, как продолжить.

Зато Эллен Тернан нашлась и сказала то, что никто и никогда ему не говорил прежде. Как будто она услышала все, что было за его словами. И это прозвучало как отпущение грехов.

– Вы ни в чем не виноваты, – прошептала Эллен Тернан.

Сэр Джон сидел у окна, наблюдая, как на Деруэнт надвигается грозовой фронт. Дверь со скрипом распахнулась – обычное дело, когда во время непогоды хлипкий губернаторский дом начинал ходить ходуном, и в одном крыле заклинивало створки, а в другом, наоборот, они распахивались настежь. Но сэр Джон все равно оглянулся. В комнату вошла леди Джейн. Когда-то он находил взгляд ее светло-голубых глаз обворожительным, но это продолжалось совсем недолго, потому что они всегда выражали что-то странное и непонятное.

– Ты мне заплатишь за это, – заявил сэр Джон.

– Что?

– Как что? – вспылил он, наконец-то вспомнив, что пытался вытащить из памяти вот уже несколько минут подряд. – Мне так сказал Монтегю, вот что. «Ты мне заплатишь за это».

Когда-то сэр Джон гордился своей способностью ничего не забывать и все удерживать в уме. А теперь он с трудом вспоминал какой-нибудь пустяк, сказанный буквально секунду назад. Но, что еще более странно, многие важные дела, которые прежде он легко раскладывал по полочкам, теперь словно испарялись у него из головы. Он пытался перечитать собственные доклады или распоряжения, а буквы не складывались в слова. Но больше всего его беспокоило то, что и его собственная жена превращалась в расплывчатое пятно, в совершенно чужого для него человека.

– И когда же он вам такое сказал? – Голос леди Джейн вернул его в реальность.

– Когда я отказался выделить землю для его племянника, вот когда. И когда зять Педдера не получил от меня контракт по верфи, он тоже сказал нечто подобное.

– Да сколько лет прошло уже, – начала было леди Джейн, но сэр Джон, расстроенный, махнул рукой, давая понять, что разговор бесполезен.

– И теперь наши враги празднуют победу, – вздохнул он. – Просто уму непостижимо.

За окном разразилась настоящая буря. В этой круговерти ушло ко дну несколько пришвартованных малых кораблей, ветром с домов сдирало крыши и вырывало деревья с корнем. Подводы и телеги раскидывало в разные стороны, словно детские игрушки. Погиб замечательный гнедой жеребец мистера Лорда: из лесопилки, что неподалеку от конюшни, унесло шест, который вонзился прямо в брюхо несчастному животному. Словно вторя буре, в голове сэра Джона вся его черная меланхолия, все его надежды, воспоминания и желания закрутились в вихре, сокрушая все его представления о себе как о хорошем, порядочном человеке, способном вершить большие дела. Эта битва, происходившая в его душе, сопровождалась странным головокружением, а потом сэр Джон схватил со стола какие-то документы и потряс ими перед носом леди Джейн.

– Как это могло случиться? – спросил он, и на мгновение его голос прозвучал как рык раненого животного. – Вот, – уже тихо сказал он, перелистывая бумаги, а потом швырнул их на пол, словно они обжигали пальцы. – Это пришло сегодня утром, за подписью самого колониального секретаря. – Его всего трясло, он буквально клокотал от ярости. – Меня отзывают обратно в Лондон.

Наконец выговорившись, сэр Джон вдруг сразу как-то обмяк. Леди Джейн посмотрела на него взглядом, в котором читались и шок, и презрение. «Какой позор на весь свет, – подумал он. – Но в чем же я виноват?»

Он вспомнил, с какой помпой их принимали в Хобарте, вспомнил все эти хвалебные, льстивые речи и всеобщую радость, что наконец приехал человек, который освободит их от тирана. Но каким-то шестым чувством сэр Джон понимал, что его провал как раз и был связан с тем, что ему не удалось насадить тиранию.

– Но почему? – ледяным голосом поинтересовалась леди Джейн.

Просто невероятно, подумал сэр Джон. Как там сказал пьяненький Крозье? «Ты отправился открывать новые земли, потому что потерялся в этой жизни».

– Да потому… Думаю, им удалось убедить колониального секретаря в том, что я некомпетентен, что я беру взятки и что…

– А на самом деле почему?

– На самом деле? Думаю, потому, что я как раз не брал взяток. Ну и дурак, что не брал.

– Пока ты не согласился на эту должность на этом Богом забытом острове, – леди Джейн вдруг впала в тихую ярость, – у нас вообще не было врагов. Мы были украшением двора, и нами никто не бросался и не приносил нас в жертву.

Но правдой было то, что ему не нужна была эта должность изначально и он получил ее благодаря хлопотам жены. Да и вся его жизнь после женитьбы определялась только ее стараниями. Именно леди Джейн восполнила один его большой недостаток – полное отсутствие амбиций. Так за что же теперь винить его? За то, что он полностью подчинился ее воле? Однажды он случайно услышал, как Монтегю назвал его «слабохарактерным». Разве не тот же самый смысл был заложен в сопроводительном письме колониального секретаря, где говорилось о «неправомерном наделении властными полномочиями посторонних лиц»?

Сэр Джон пребывал в смятении. Можно ли назвать человека слабым, если он спокойно принимает все, что ни преподнесет ему судьба – страдания, голод среди полярных льдов, или если он старается угодить другому человеку, в данном случае своей жене, и все делает так, как хочется ей? Так слабость это или все же мудрость?