У кромки прибоя вся группа опустилась на колени и, приняв «позу лотоса», устремила неподвижные взоры к красному солнечному шару, торжественно выплывающему из штормового моря. Когда солнце поднялось над волнами, высокий европеец, оставив на берегу кимоно, взбежал на скалу и бросился с нее в бурлящие, пенные буруны. Вынырнув, он проследил глазами за удаляющимся клином отдохнувших на монастырском озере гусей и поплыл вслед за ними в сумеречный морской простор.

Отплыв на значительное расстояние от скал, он лег на спину и полностью отдался воле пенистых волн. Когда сквозь их монотонное шипение его уши уловили звук работающего судового двигателя, он словно очнулся от сна и поплыл на этот звук. Скоро на фоне зависшего над волнами солнечного шара появился силуэт катера пограничной охраны. Поднятой вверх рукой человек приветствовал людей на его палубе.

– Сэр, опять тот сумасшедший купальщик! – сказал капитану-англичанину вахтенный матрос-китаец. – Шторм в пять баллов и вода плюс десять, а ему нипочем!

– Этот парень из клиники профессора-японца, – отозвался капитан. – Да, мы его каждое утро встречаем, и даже шторм ему не шторм, – оторвался он от экрана локатора. – За это его стоит поприветствовать, маленький Сюй!

– Слушаюсь, сэр!

Над пенистыми валами понеслись три протяжных корабельных гудка. Пловец в ответ вновь поднял в приветствии руку. Потом до людей на катере донесся его протяжный крик, состоящий из одних гласных звуков:

– И-и-и-о-о-о-а-а-а-у-у-у-и-и-и-о-о-о-у-у-у-у-у-у-у!

– Похоже, он зовет на помощь, сэр? – заволновался матрос.

– Наша помощь ему не нужна, – загадочно улыбнулся капитан.

– Сэр, его не видно на поверхности, – заволновался Сюй. – Он утонул, сэр, или на него напали акулы!..

Погрузившись в морскую пучину, человек тем временем достиг дна и поплыл среди колышащихся водорослей к темнеющим впереди скальным разломам. Когда у разломов мелькнуло в мерцающем сумраке несколько стремительных силуэтов, человек быстро всплыл на поверхность. Там его уже встречали любопытные дельфиньи физиономии.

– А-а-а-у-у-у-э-э-э-а-а-а-у-у-у-э-э-э-а-а-а! – протяжным криком приветствовал он загадочных и грациозных обитателей морских пучин, и те, словно по команде, затеяли вокруг него веселую игру с выпрыгиванием из воды, нырянием и внезапным появлением из глубины у самой головы купальщика. Человек безбоязненно касался их гладкой кожи, отражающей рассветное небо, хватался за плавники, уходил на дельфиньих спинах в пучину, чтобы через некоторое время вместе с ними снова появиться на поверхности…

В это время камуфлированный джип, промчавшись по гулким предрассветным улицам Гонконга, вырвался на шоссе, ведущее к монастырю «Перелетных диких гусей». Совсем рядом с мокрой лентой асфальта, едва угадываемое в промозглых сумерках начинающегося дня, рокотало штормовое море.

– Остановись-ка, сержант! Время есть – подышим свежим воздухом, – посмотрев на часы, сказал Метлоу водителю.

Тот подогнал джип вплотную к береговым камням, о которые с шипением и брызгами разбивались накатные волны.

Слушать рокот волн, вечную и грозную музыку моря, было для Джорджа лучшим лекарством и отдыхом. Привычку эту он приобрел давно, еще в юности, когда молодым офицером – выпускником академии Вест-Пойнт был направлен для прохождения службы в разведподразделение «зеленых беретов» на американской военной базе Гуантанамо, отрезанной от революционной Кубы глухим бетонным забором и многими рядами колючей проволоки.

В те годы не столько кубинская революция напугала американцев, сколько вскоре объявившиеся в джунглях и горах Сьерра-Маэстра советские воинские части с ракетами, оснащенными ядерными боеголовками и нацеленными на близкие Флориду, Майами и Техас. Американцы, впервые осознавшие жестокие реалии ракетно-ядерного века и уязвимость своей территории, пришли буквально в шоковое состояние. К тому же пропагандистский маховик «холодной войны», представляющий русских не иначе как исчадиями ада, раскручивался с такой бешеной скоростью, что психические срывы и истерики стали обычным делом для населения Соединенных Штатов.

Георг Мятлефф, как звался в ту пору Джордж Метлоу, сразу почувствовал это на себе. Стоило ему после служебной вахты в засекреченной радиорубке войти в бар, как он начинал ощущать на себе настороженные взгляды посетителей. Сослуживцы с некоторых пор смотрели на него с затаенным вниманием, как смотрят посетители зоопарка на диковинного зверя.

– Раша-а-а!.. – прокатывался иногда шепот между барными стойками.

Однажды один из сослуживцев, причислявший себя к коренным американцам-патриотам, перебрав виски с содовой, даже пытался разрешить проблему личной неприязни к «раша» кулаками. Но молоденький лейтенант «зеленых беретов» был не из тех христиан, кто, получив удар по одной щеке, подставляет другую.

После этого инцидента, закончившегося для «патриота» глубоким нокаутом и сломанной челюстью, командование базы категорически запретило лейтенанту посещение бара, а в служебных документах распорядилось впредь именовать его исключительно на английский лад. Так, помимо своей воли, он стал Джорджем Айвеном Метлоу. В гневе от того, что его лишают родовой фамилии, он подал рапорт об отставке, но получил категорический отказ – Пентагону был необходим точный, с мельчайшими нюансами, перевод радиоперехватов русских ракетчиков, базирующихся в Сьерра-Маэстра. Лейтенанту Метлоу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Свободное время он коротал теперь не за стойкой бара с банкой пива, а в полном одиночестве на берегу Карибского моря, постигая божественную музыку волн.

Впрочем, в одиночестве была своя прелесть. Под глухой рокот прибоя можно было, не сдерживая фантазии, вообразить себя лихим пиратом на каперах Моргана или Дрейка. Или без помех предаться несбыточным мечтам о будущем после анализа начальной стадии своей военной службы во славу полосатого американского флага.

Иногда по горизонту проходили корабли под красными флагами, но особых эмоций они у него не вызывали. Его родиной была Америка, и все личные помыслы молодого офицера были связаны только с ней. А Россия – она лишь историческая родина. Как известно, у каждого американца без исключения где-нибудь есть своя историческая родина…

Чтобы не терять времени зря, он принялся за изучение арабского и персидского языков. Тогда же взялся за труды русских философов – Бердяева, Розанова, Ильина и даже прочитал в подлиннике многие произведения Пушкина, Толстого, Достоевского, до которых прежде все не доходили руки. Но особенно Метлоу увлекла поэзия русского «Серебряного века», он буквально упивался стихами и поэмами Блока, Гумилева, Хлебникова. А еще – белоэмигрантского казачьего поэта Николая Туроверова, судьба которого была зеркальным отражением судьбы его родного деда Егора Ивановича Мятлева – бывшего офицера Оренбургского казачьего войска. И хотя молодому лейтенанту тоска деда по всему русскому была совершенно непонятна и даже порой раздражала его, чеканные строки Николая Туроверова почему-то заставляли его сердце тревожно сжиматься.