— Владимир Федорович тоже принимает участие, — ответила Надя.

— Что еще за разговоры, — построжала хозяйка.

В ответ Дмитрий Степанович вздохнул и отложил очки:

— Ничего не поделаешь… Мама у нас одна — ее слушаться надо.

Пока женщины сервировали стол, Фефелов затеял разговор с Владимиром.

— Откуда шествуете, Владимир Федорович? — В фефеловской семье все начинали говорить изысканно вежливо, если им нравился гость и если у хозяев было хорошее настроение.

— На площади был. — Владимиру длинные разговоры в тягость, потому ответы короткие, по-инженерному, суть.

— Игры смотрели? — снова Фефелов. Ожидая ответа, он потер ребром ладони глаза, уставшие от очков.

— Смотрел.

— И понравилось?

— Конечно…

— Беда с вами… Рождество справлять разреши, вы и рождеству будете рады…

— Ну, если разрешат, так в чем дело? — вставила Надя, проходя мимо.

— А в мое время совестились в язычество играть… — продолжал Дмитрий Степанович. — У нас было два праздника: Седьмое ноября и Первое мая… Потом еще — День Победы…

— Время другое…

— Да, время сейчас веселое, — не унимался Фефелов, видимо, ему хотелось поговорить откровенно. — Любопытные происходят события. — Присев к столу, он жестом пригласил остальных последовать его примеру и начал нетерпеливо хлебать бульон с гренками. — Благостными становимся. — Тон речи Фефелова был особый, простецкий, с подковыркой. — А жизнь наша, скажу я вам, совсем к благости не предрасположена, потому что благость — это, во-первых, лень страшная, во-вторых — тупость. Праздников развелось как в теплую осень божьих коровок. Что ни воскресенье, то праздник, что ни понедельник — похмелье. Следовало бы об одном празднике думать, о празднике коммунистического труда…

— Разве об этом не думают? — спросил Владимир. Он не мог понять, шутит ли Дмитрий Степанович или рассуждает серьезно.

Фефелов вытер салфеткой губы и поставил локти на стол.

— Не знаю, уж думают ли, не думают, говорят, правда, много… А я до слов — Фома неверующий… Не буду трогать другие отрасли промышленности, но в нашей, в угольной, не до праздников и благостного настроения… Мы пока с вами еще не работаем, а боремся… И будем бороться бог знает сколько…

— Не вечно же, папа, — снова вставила Надя.

— Я за вечность не знаю, но пока перемен не вижу. — Фефелов задумчиво опустил глаза. — Есть один путь к успеху в руководящей работе: увеличение численности исполнителей и количества рабочих дней. Горное дело, к сожалению, не блещет передовой мыслью… В нем еще основной костяк составляют случайные люди вроде нашего Павла Васильевича. Или меня, грешного: я ведь нервами уголь беру, жесткостью. Это раньше были горные инженеры молодцы, образованные люди, что называется, а сейчас — это, извините меня, дикари. Они представления о рабочей эстетике не имеют, они весь день будут ходить мокрыми курицами. С такими руководителями мы и в шестидесятые годы будем работать, как в пятидесятые работали, через пень-колоду. Хоть себя возьмите, Владимир Федорович… Вы, новое поколение… А чем берете в работе? Тем, чем и я, — силой воли да криком.

Фефелову никто не возразил, и он продолжал убежденно:

— Нет, до благости далеко… И вообще, я вам скажу, нам, например, в угольной промышленности и подступиться к эстетике невозможно. Это я к тому говорю, чтобы не обидеть нашего гостя… Шахта имеет преотвратительнейшую способность подбирать кадры… Где всего больше текучесть работников? На шахтах… Где низкий образовательный уровень? На шахтах. Где всего больше пьяниц и прогульщиков? На шахтах… Почему? Потому что мало-мальски грамотный да умный в шахту не полезет, а найдет работу на поверхности, чище и безопаснее. Отсюда и наши перспективы…

Наконец-то Зыков решил возразить. Уж больно затемнил краски Дмитрий Степанович. Может быть, и действительно он, Владимир, идет проторенной дорожкой, но чтобы совсем не думать о будущем — это слишком. Или опять же о людях? Что же они все, алкоголики? Отца его возьми, Федора Кузьмича… Разве он относится к тем людям, о которых говорил сейчас Фефелов? Нет, тут что-то в словах начальника шахты не того…

— Твой отец, Владимир Федорович, в полной мере к такой категории не относится, — ответил на реплику Зыкова Дмитрий Степанович, перейдя на обычное «ты», — но ведь у него, согласись, грамоты не ахти сколько…

Спор незаметно разгорался. Обе стороны еще не могли углядеть в этом споре основы их будущих столкновений, принципиальных и продолжительных. Они и потом не углядят, что их противоположные воззрения родились осторожно, естественно и просто: из откровенных и правильных в общем-то жизненных наблюдений одного и начальных оптимистических представлений другого, счастливо сдобренного тягостной незаполненностью молодого сознания, но инстинктивно чувствующего в себе силы жить творчески напряженно и цельно… Такова, видимо, природа зарождения всех противоположных суждений.

Спор оборвала Надя:

— Ой, эти мужчины! Как встретятся, так о работе…

Ее поддержала Анна Гавриловна, и скоро за столом установился мир, которым охотно и незатейливо управляла молодая Фефелова. И так было, пока не пришло время Владимиру уходить. Тут как-то все всполошились. Им стало казаться, что время пролетело коршуном, бесполезно и тягостно. И только одна Надя продолжала самозабвенно тараторить и смеяться, будто самая счастливая на белом свете.

5

Надя действительно была счастлива. Ранняя весна изжила ее сердечную болезнь: в конечном счете, жизнь — это не только однообразное «любит, не любит». К тому же ее супротивница Ирина вернулась к мужу: несколько дней назад видела их на центральном проспекте — гуляли; Вовка медленно выпутывался из мальчишеских тенет, креп в помыслах и в любви к ней — так Надежде казалось. И пусть в его глазах было еще много холода и безразличия, Надя верила: со временем это пройдет и Владимир будет ласков с ней, добр, как прежде, полтора-два года назад.

Весна была ее любимым временем года. Студеные утренники с пронзительным трещанием синиц, непродолжительные отзимки, когда вместе с редким и тонким дождем посыплет колючий снег, ясные синеватые полдни с прелью оттаявшей земли и запахом обветренной влаги — все это навевало ей мысли о счастье и радости.

Надя любила стоять у теплого закрытого окна и смотреть на солнце из-под локтя. Она закрывала глаза, и приятная краснота застилала мир. Надя стояла и думала о Владимире: строгий он, мужественный, сильный, лучше всех лицом, душой не кривит, к вину не пристрастен, умеет чувствовать искренне и глубоко, умный, трудяга, с другими не схож, твердый в мыслях — за своя убеждения стоит непреклонно, жизнь любит, как и она, Фефелова, за то, что эта жизнь есть. И хотя это были наивные мысли, они казались Наде верхом красоты и ясности, и она краснела от них и замирала.

В квартире Фефеловых месяцами ничего не случалось. В ней текла размеренная, тихая, продуманная жизнь и один