Как бы то ни было, меня пригвоздило к месту. Глаза разбежались. Хотелось все потрогать – провести подушечками пальцев по гипсовым вазам, порыться в коробках, помять в руках глину, – но я боялась даже пошевелиться, как будто стоит мне поддаться порыву, и я навсегда затеряюсь в лабиринте творческих заготовок.

Женщина нанесла несколько пурпурных мазков в углах холста, поднялась и, отступив, полюбовалась работой.

– Идеально! – сказала она, опустила палитру на стул, положила поверх нее кисть и наконец-то повернулась ко мне. – Как тебе?

– Может, многовато пурпура?

Она отвернулась и некоторое время изучала картину.

– Пурпура много не бывает, – тихо ответила она. – Миру нужен пурпур! Много-много пурпура!

– Мне нравится этот цвет, – согласилась я.

– Отлично! – радостно хлопнула в ладони женщина. – Значит, так и оставляем. Чаю? – Она исчезла за стойкой с кассой, и оттуда послышалось позвякиванье фарфора. – Ты с чем его пьешь? – донесся ее приглушенный голос.

– Эм… – прошла я вперед. – Я… не могу. Мне нужно возвращаться. За мной мама приедет.

Женщина показалась из-за стойки. Упавшую ей на лоб прядь каштановых волос усыпали блестки.

– Ох, а я уж обрадовалась, что сегодня у меня будет компания. Это место кажется таким заброшенным, когда уходят ученики. Становится очень тихо. Может, кто и любит тишину, но только не Би. Би – это я. – Она сделала глоток из маленькой чашки с изображением кроликов – чашки из детского сервиза. И отпивая из нее, она оттопыривала мизинец.

– Вы даете здесь уроки? – спросила я.

– О да. – Би вышла из-за стойки и эффектно обвела рукой помещение. – Я даю уроки. Много-много уроков. Обучаю гончарному делу, живописи, макраме. Что ни назови, всему этому я обучаю.

Я сдвинулась влево и сунула палец в подставку с деревянными бусинами.

– У вас любой может учиться?

– Нет.

Она задумчиво уставилась на мой погруженный в бусины палец, и я поспешила выдернуть его. Две бусины упали и покатились по полу. Я покраснела, а Би улыбнулась, словно мое смущение позабавило ее.

– Нет, я учу не всех. Некоторые учат меня, – загадочно ответила Би.

Я уже собралась уходить, но она схватила мою ладонь, перевернула и внимательно осмотрела.

– Ого! – воскликнула она, вздернув подведенные карандашом брови. – Ого!

Я потянула ладонь на себя, но не стала вырывать. Мне было не по себе от прикосновений Би, но хотелось знать, что ее «ого» значит.

– Мне пора идти, – сказала я, но она проигнорировала мои слова.

– Творческую личность я где угодно распознаю. А ты у нас художница, да? Конечно же! Тебе нравится пурпур!

Би повернулась и, вцепившись в мою руку, потащила за собой. Она притащила меня к холсту, на котором только что рисовала. Свободной рукой подняла палитру и кисть со стула и указала на него:

– Сядь.

– Мне правда пора…

– А ну сядь! Этому стулу не нравится, когда отказываются от подобных приглашений.

Я села.

Би вручила мне кисть.

– Рисуй, – велела она. – Ну!

– На этом? – уставилась я на нее. – На вашей картинке?

– Картинки снимают на телефон. А это картина. Вот и рисуй.

Я продолжала таращиться на нее, и она подтолкнула мою руку к холсту.

– Давай же.

Я медленно окунула кисть в черную краску и провела ею по холсту перпендикулярно пурпуру.

– Хмм, – хмыкнула Би. – Ооо!

Меня охватило удивительное чувство, которое трудно описать словами. Словно творилось какое-то волшебство. Или моя душа воспарила. Я не знаю. Знаю только, что не смогла остановиться ни на черной линии, ни на следующем мазке, ни на деревьях, которые вырисовала с одного края холста. Что рисуя, унеслась куда-то далеко-далеко и едва различала за своей спиной оханье и аханье Би, ее мурлыканье и сюсюканье с красками, в которые я окунала кисть: «О да, твоя очередь, охрочка! А будет ли шанс у нашей малютки василька?».

Из творческого забытья меня вырвало жужжанье в переднем кармане джинсов. Мобильный развеял волшебство.

– Ох уж эти треклятые технологии, – проворчала Би. – Почему мы больше не используем почтовых голубей? Прекрасных пернатых, переносящих чудесные послания. Мне бы пригодились тут голубиные перья. Или павлиньи. О да, павлиньи! Только ведь павлинов никогда не использовали как средство связи, так что не думаю…

– Ты где? – закричала мама на другом конце трубки, когда я ответила на звонок. – Я чуть не чокнулась! Ни тебя, ни доктора Хилера. Боже мой, Валери, почему ты не можешь сделать как я прошу? Ты хоть представляешь, о чем я успела подумать?

– Сейчас буду, – пробубнила я в трубку, встала со стула и спрятала мобильный в карман. – Простите, – сказала я Би. – Мама…

Махнув одной рукой, она другой взяла веник и пошла сметать опилки, устилающие пол под столярным столом у дальней стены.

– Никогда не извиняйся за свою маму. Сочувствуй ей, но не извиняйся за нее. – ответила она. – Мамы любят пурпурный цвет. Я-то знаю! Моя мама его обожала.

Я поспешила обратно по проходу между рядами стеллажей, ощущая себя ребенком, бегущим во тьме через таинственный лес. И уже почти достигла двери, когда меня догнал голос Би:

– Смею надеяться, что увижу тебя в следующие выходные, Валери.

Я с улыбкой вышла на улицу. И только юркнув в мамину машину, запыхавшаяся и потная от возбуждения и быстрой ходьбы, вспомнила, что не называла Би своего имени.

21

На обед была какая-то одеревеневшая мексиканская пицца. Вполне подходящая для понедельника, на мой взгляд. По понедельникам я частенько ощущала себя деревянной, как эта пицца, – насильно выдернутой из маленького и безопасного мирка спальни в эпицентр школьной жизни «Гарвина».

Если не считать субботнего утра, выходные прошли спокойно и без происшествий. Мама с папой по какой-то причине не разговаривали друг с другом, а Фрэнки отправился с дружком в церковный приют. Нет, наша семья не страдала религиозностью – о чем то и дело упоминали средства массовой информации, – просто парочка девушек ходила в ту же церковь, что и его друг, и Фрэнки был решительно настроен с одной из них уединиться. Честно говоря, если бы Фрэнки выпала возможность полапать девчонку – будь то в церкви или где еще, – он бы сделал это не задумываясь. И хотя мне это казалось неправильным, брату, стремившемуся залезть в церковном приюте девчонке в трусы, не пришлось терпеть дома холодную войну между мамой и папой.

Я же могла спокойно вытерпеть ее, засев в своей комнате. Все равно родители не ждали от меня ничего другого. Они давно уже не просили меня спускаться к ужину. Возможно, они и сами не ужинали. Я просто тихонько пробиралась на кухню, когда все расходились по своим делам, находила что-нибудь съестное в холодильнике и бежала наверх, точно енот, стремительно удирающий от мусорки с добычей.