Процесс над ведьмами, начавшийся седьмого ноября, решили растянуть на несколько месяцев, пока не пришло время работы в приусадебных участках. Все пять женщин содержались в подвале городской тюрьмы, страшном, темном и сыром каменном колодце, где на полу стояла вода по щиколотку, и крысы, животные умные и любопытные, всегда подплывали, а не подходили, поскольку для них это было естественным. Хотя крыс тоже было немного. Они не любили людей, к тому же голодных и слабых. А голод был сильным. Передачи не разрешались никому, кроме монахинь одного из доминиканских монастырей, расположенного неподалеку, то есть в двух часах ходьбы. Но монахини брезговали и побаивались. Один только раз, в Рождество, принесли кулек карамелек и два кулича.

Вероня болела. В свободные от диких пыток минуты лежала на койке и кашляла. Звук кашля отпугивал крыс. Несчастные муськи пытались по очереди склонить на любовь пожилого тюремщика, пока он, немой от рождения, знаками им не объяснил, что с тринадцати лет влюбляется только в мальчишек. И муськи отстали. А в самом конце февраля в этот ад спустился Козимо.

— Поскольку вы ведьмы и это доказано, — сказал он, пыхтя своей трубкой, — вы, бабоньки, лучше признайтесь, откуда у вас эта сила.

— Так мы же признались! — воскликнули муськи.

— Ну что там признались? Под пытками всякий признается, верно? А мы повернем это дело иначе. Посадим вас в клетках на площадь, на солнышко. Нарядим, как кукол. Накормим, конечно. Реснички, чулочки… Дадим веера. И вы расскажете народу спокойно, по собственной воле, как дьявол смущал вас, какие он вам предлагал богохульства, в какие места вас катал, развлекал. Куда вы летали, кого вы видали, чем вас угощали на черных пирушках. Идея понятна? Ну и расскажете, какие там люди бывают. Из наших.

И он прямо муське Елене в лицо дохнул горьким дымом из трубки. Елена обрадовалась и чихнула.

— А после отпустишь? — спросила она хрипловатым баском.

— Ты что, мне условия ставишь? А, милка? — Козимо разгневался. — Время подумать даю до утра. Завтра утром ответите.

Пыхнул и ушел, заскрипев башмаками.

— Не буду я в этом участвовать. Вот что, — сказала Инесса. — Уж больно погано. Он хочет врагов своих сжечь вместе с нами. Для этого время и тянет.

— Ты, бабка, молчи! — закричала Елена. — Старуха горбатая! Ишь, разошлася! Ты жизнь прожила, так другим не мешай!

— И правда, Инесса, — шепнула Вероня, закашлявшись и отирая с губы кровавую пену. — А мне, например, бывает что жуть как любиться охота! Вот вспомню, как миленький аж прожигал меня до костей, так и… — Кашель, однако, не дал ей закончить.

— Решили, короче! — И муськи, схвативши свои оловянные миски, устроили дикий, немыслимый грохот. — Эй, кто там! Зовите Козимо! Пускай нас выводят!

…Во сне Катерина увидела голубя. Он был ярко-белым, печальным и старым.

«Тот самый!» — успела подумать она и тут же проснулась.

В камине почти догорели дрова. Она испугалась, что в комнате холодно и мальчик, наверное, замерз. Взяла его на руки. Запах медовых волос Леонардо ее успокоил, как будто, коснувшись родного ребенка, она прикоснулась к теплу — не древесному и не восковому теплу от свечи, а вечному, радостному, неизменному теплу существующей в мире любви, разлитой везде, словно солнце небесное.

— Ты только меня не бросай, Леонардо, — шепнула она. — Пугали меня, что тебя отберут. Инесса сказала: «Мы спрячемся в гроте». В каком таком гроте? Откуда здесь гроты?

Она положила его на кровать и тихо, почти не дыша, легла рядом.

«Да, голубь! Зачем прилетал он сегодня?»

В «Садах небесных корней» сохранился трогательный карандашный рисунок. На пустой странице сереет тусклое, но все же вполне различимое окно, за которым гаснет силуэт птицы, напоминающей голубя. Под балдахином короткой, как это было в старые времена, узкой кровати неизвестный художник с наивной старательностью изобразил мать великого Леонардо держащей трехлетнего спящего сына на крупных руках. Лицо Катерины, немного тяжелое, с восточными скулами, отнюдь не похоже на те описания, которые прежде встречались в источнике. Оно отличается не красотою, а силою и выражением ужаса, который вполне передал рисовальщик. Под этим рисунком есть и пояснение: «Ночью восемнадцатого февраля безоблачная жизнь Катерины закончилась. И время ее испытаний пришло».

Настало утро, и весь дом проснулся. Катерина ждала, что да Винчи, как обычно, заглянет к ней не позже восьми, но он не появлялся. Тогда, оставив Леонардо на попечении няньки, она сама поспешила на его половину. Старый слуга, штопая носок и не прерывая своего дела, почтительно поклонился ей.

— Что барин? — спросила она.

— Почивают, — ответил слуга. — Беспокоить не велено.

Чувствуя, как внутри все похолодело от страха, она толкнула массивную дверь и вошла. Тут я должна сделать небольшое, интимного характера, пояснение. Как уже было сказано, любовники спали в одной кровати, и происходило это именно здесь, то есть на половине хозяина. Ребенок под присмотром няньки спал в детской. И только раз в месяц, когда Катерина, которая тяжело, как все уроженки Востока, переносила женские недомогания, она удалялась на ночь в свою спальню, и сын спал там с нею.

Итак, она толкнула массивную дверь и вошла. Да Винчи лежал на спине, но голова его странно сползла с подушки набок, а все лицо было красным, как лампада. Он не открыл глаз своих даже тогда, когда она подошла к нему совсем близко и боязливо дотронулась до его лба. Лоб был холодным. В полуоткрытом рту влажно поблескивали зубы. Катерине показалось, что он не дышит, но он дышал так тихо и прерывисто, что оглушительный стук ее сердца заглушал его дыхание. Она прижалась лицом к его лицу и тут же отпрянула: запах гниющей рыбы вырывался наружу из его полуоткрытого рта. Она поняла, что он тяжело болен, без сознания или спит так крепко, как спят только умирающие, поэтому нужен врач, нужна помощь.

Слуга переминался на пороге.

— Петруччио, доктора! — закричала она и снова приникла к больному, стараясь не обращать внимания на зловоние.

Да Винчи с трудом приоткрыл глаза, узнал ее и испугался. Потом попытался тяжелой ладонью слегка оттолкнуть от себя Катерину.

— Что, милый? — спросила она. — Что, родной мой?

— Бе-е-е-ги-и-и, — прошептал он, наморщившись. — Бе-е-еги-и-и, Ка-а-ате-е-е…

Он не смог выговорить ее имени, и голова его, которую она взяла в руки, дернулась так резко, что Катерина не успела подхватить ее, и голова, выскользнув, звонко стукнулась о кровать.

— Да доктора, черт же вас всех побери! — закричала она и тут же перекрестилась, испугавшись, что в такую минуту вспомнила черта. — Скорее же доктора!

— Ведут уже, барыня, — запыхавшись, сообщил вбежавший слуга. — С любовницы сняли. Ей-ей. Безобразник-с.