— С тобой я силен, потому что люблю. Любовь дает силу, любовь дает жизнь.

— Смотри, как запел! — Катерина смеялась, его волосами обвив, как плющом. — А кто спал с дояркой Аннунцией? Кто? А с прачкой Мигелой? А кто совратил племянницу падре Грюера в Париже?

— Да это когда же все было, любимая? Они уж, небось, все в могилках давно!

— Типун на язык тебе, мой ненаглядный! Аннунция вон приходила вчера: она теперь с дочкой живет, внуков нянчит!

— Ну, Бог с ней, с Аннунцией! Честью клянусь: на улице встречу — пройду, не узнаю! Ляжь лучше на правый бочок.

— А зачем?

— Увидишь зачем. Я сюприз хочу сделать.

— Да только что был ведь сюрприз!

— А еще?

Дыхание их было бурным настолько, что ветер смолкал в небесах. А звуки любви их: то нежное чавканье влаги телесной, то хрип норовистый, то лепет сумбурный, то крик, словно кто-то из них умирает — душа отрывается, с огненным звоном расправив затекшие крылья, — да, звуки любви их еще вспоминали четыре (нет, пять!) поколений в деревне.

— Вот это любились! — крутя головами и в знак одобренья притопнув ногою, хрипели крестьяне. — Еще наши деды застали, как птицы со страху не вили здесь гнезда свои. Боялись, сердечные: больно уж шумно. А утречком барин как выйдет, бывало, босым на крылечко, да как засмеется, на солнышко глядя, да кликнет Петрушку: „Давай умываться!“ Дак что тут сказать? Тут, мил человек, самому нужно видеть!»

Не имеет большого смысла приводить все сохранившиеся в манускрипте свидетельства их любви. Их много, они повторяют друг друга. Однако еще один отрывок ночного разговора я все-таки приведу, поскольку он проливает свет на ту тревогу, которую испытывали они оба, но, щадя друг друга, редко дотрагивались до болезненной темы даже намеками.

«— Ты от него сегодня письмо получил? Что он пишет?

— Не бойся, родная. Что сын может папке писать? Так и так, работаю много, с деньгами не густо, подбрось, если можешь, жена измотала все нервы, скучает, чума вроде стихла, теперь эпидемия стыдной болезни, все носят в бутылках мышьяк, Козимо дурит, но стараюсь не спорить. Да вроде и все. Что ты так побледнела?

— Неправду ты мне говоришь! Что он пишет?

— Ну, пишет еще: как там мой мальчуган?

— Он хочет приехать?

— Об этом не пишет, но так, намекает слегка. Между строчками.

— Зачем?

— Катерина! Ты знаешь, что я Леонардо ему не отдам.

— А он и не спросит тебя! Он отец!

— А где это сказано, что он отец?

— Ты сам записал так в церковную книгу. И в метрике сказано, что он отец.

— Душа моя, да успокойся ты, право. Пускай проверяют его на отцовство.

— Проверят и выяснят, что он отец. Куда нам деваться тогда? Что нам делать?»

Недавно обнаружилось, что проверка на отцовство существовала и в те глухие времена. Церковь, всеми силами искореняя язычество и ссылаясь на Пророка Иеремию, который устами Господа запрещал говорить дереву: «Ты — мой отец», а камню: «Ты родил меня», закрывала, однако же, глаза на то, что простой народ при дележке наследства, к примеру, прибегал к древнему языческому обычаю: полагалось вскрыть себе вену на правой руке, поближе к запястью, и смешать набежавшую кровь с кровью ребенка, полученной таким же образом. Смешанную кровь помещали в специальный сосуд (сейчас на мосту Понто Веккио такой еще можно купить, и недорого!), а потом палочкой наносили кровяную каплю на распятие. Если капля темнела, то отцовство не подтверждалось.

Венчаться она не хотела. И он не настаивал. Пойдут разговоры и сплетни. Еще неизвестно, что скажет сынок, узнавши про новых законных наследников. А вдруг он захочет тогда отобрать ребенка у матери?

«Я боюсь, — думала Катерина, глядя в глаза своего сына, похожие на отцовские, только с другим, мечтательным и лукавым, выражением. — Я боюсь его, как врага. Неужели я ошиблась в нем два года назад? Или я сейчас ошибаюсь? Какая тоска, Пре-святая Мария! Инесса бы сразу сказала, что будет. Но где она нынче?»

Горбунья молчала. Жива ли она? Поскольку да Винчи считал, что Инесса — исчадие ада, нельзя было с ним обсуждать эту тему.

Догадывалась ли Катерина, что в сердце ее дорогого бушуют сомненья? Наверное, да. Но восточные женщины не лезут мужчине в смятенную душу. Убрать, приготовить, сплясать или спеть — вот это пожалуйста, а приставать с речами дурацкими, как это делают в Конгрессе каком-нибудь или в Сенате, — да Боже избавь! Только зря опозоришься.

Сомненья да Винчи касались, естественно, того, что их ждет, но сказать Катерине, что он начал вдруг размышлять на такие глубокие темы, как Данте, к примеру, признаться, что мысли и страхи сгрызают его по ночам, пока женщина, прижавшись к плечу его, спит, как младенец, да Винчи не стал бы, хоть режьте его. Слепой, как и все старики Возрождения, когда на пути их вставала любовь, да Винчи надеялся, что не умрет, поскольку нашел панацею от смерти в лице Катерины. А впрочем, не только в лице. Во всем существе ее. Каждую ночь надежда его возрастала и крепла, как крепнут от теплых и сильных дождей посадки кедровых деревьев.

— Откуда же взяться болезни? — шептал он губами, распухшими от поцелуев. — Какая же может закрасться болезнь, когда все ходы перекрыты? А смерть и тем более! Вон, мне говорили, в соседней деревне холера пошла! А нам — хоть бы что!

Не зная, что силою самообмана мы только мешаем рассудку и чувству, да Винчи искал и искал подтверждения своей правоте. Напрягши свою волосатую руку, он радовался, как вздуваются мощно огромные бицепсы, лихо выбрасывал вперед себя ногу, заметив, что тело, покрывшееся напряженно шарами, вполне бы сгодилось для скульптора. А то, глядя в зеркало и расправляя морщины ладонью, шутил, что вот так, совсем без морщин, лицо у него — как живот поросенка.

— Насколько же все натуральное лучше! Пусть видно, что много хлебнул человек, а все же не съеден он старостью так, как роща бывает вся съедена тлей! Морщины — знак силы моей и ума. Нет, мы поживем еще, повеселимся!

Его, однако, сильно тревожило то, каким раздраженьем и видимым холодом наполнилась вся переписка их с сыном. Конечно, была еще жгучая ревность, но даже и ревностью не объяснишь, что он вдруг, как будто пузырь, надувался, завидев вдали, на холмах, почтальона.

— А что, если я разлюбил его, а? — иногда с грубой деревенской прямотой спрашивал он себя. — Но разве же это возможно? Ведь сын мой!

Кто-то из гостей принес ему в подарок книгу писателя Гоголя, живущего в Риме и там сочинявшего. Да Винчи начал с повести «Тарас Бульба», и глаза у него открылись.

— Да, именно так! — восклицал он, вскочив с пестрых подушек, расстеленных под душистой яблоней, где в жаркую погоду устраивал себе послеобеденный отдых с хорошею литературой. — Да, именно так все и было!