— Достаточно.

— Но…

— Мне не понять, хорошо? — прервал, потому что от каждого нового слова все сильнее желал пустить пулю в лоб. — У меня никогда не было семьи, я никогда не чувствовал кровных уз, поэтому твои слова… они звучат, как текст на латыни — непонятно и бессмысленно. Хочешь наступить на горло собственному счастью и просрать всю жизни во благо семьи — окей, твое право. Но я не согласен всегда быть на вторых ролях. Все или ничего — только так. И сейчас я предлагаю тебе все, что могу дать.

— И взамен оставить все, что у меня есть?

— Сонь, твой отец спокойно живет в другой стране и присылает вам деньги, чем ты хуже? Твоя мама больна, и ей гораздо лучше поможет квалифицированная сиделка, чем ты. А сестре ты мать не заменишь, как ни старайся.

— А если заменю?

— Ну и дура, она не твой ребенок.

Соня растерялась. Видел — силилась сказать что-то еще, но я не стал ждать продолжения «семейной истории».

— Я устал. Твои прятки, тайны, вранье — настохренело. Давай проясним прямо сейчас. Ты либо едешь, либо это конец. По-другому не будет.

Голубка, моя голубка! Я мечтал, чтобы ты ответила «да», дала мне надежду, что не все в этом мире прогнило насквозь, что я хоть чего-то в этой жизни еще достоин. Но в нашем случае молчание не было знаком согласия. И ведь даже не попросила остаться или придумать выход…

— А я говорил, что ты поторопилась. Любого люблю, давно люблю, — не выдержал, напомнил ее же слова. — Вот он я настоящий! Уже не любится?

Эхо от моего крика прокатилось по коридору. Соня обняла себя, спрятала глаза.

— Я говорила чистую правду. Только тебе этого, видимо, недостаточно.

Кулак врезался в стену вперед разумных мыслей. Соня вскрикнула, я отвернулся. Сжал зубы, терпел боль — она отвлекала.

Вылетел из ее квартиры. По красным светофорам домчал до гостиницы, бросил машину на парковке. Зашел в супермаркет, взял бутылку первого попавшегося под руку рома, спустился на набережную. Рядом с одним из причалов нашел заброшенную лестницу, что вела к воде, перепрыгнул ограждение и уселся прямо на помост.

К черту хотелось послать все — Марсель, весь мир, а голубку особенно. Только почему так забилось сердце, когда увидел ее имя на входящем звонке?

— Если ты не передумала, нам не о чем говорить, — вместо приветствия сказал я, ненавидя себя за надежду в голосе.

— Не передумала, но нам лучше встретиться, о таком не говорят по телефону.

— Сон мой, неинтересно. Совсем. Ты уже все сказала.

И нажал отбой.

Ехать или нет — все еще сомневался.

Как-то же справлялся прежде один, справлюсь и на этот раз, — убеждал себя.

Или не справлюсь, — тут же добавлял.

Потому что сомнения душили, потому что хотелось завывать вместе с холодным ветром. Вот только… руки-то уже чесались взять кисть и выплеснуть на бумаге всю боль, которой полыхала грудь.

Я справлюсь, так решил. Да хоть назло всем и в первую очередь самому себе. В конце концов, у меня оставалось творчество, его никто не сумеет отобрать. Оно никогда не предавало, было со мной и в горе, и в радости. Да, я поеду.

Пока не передумал, написал Инне, чтобы брала билеты на ближайшие даты.

«На одного?» — спросила она.

Вздохнул перед тем, как ответить, и пальцы выбили на клавиатуре «да».

Спасибо Инне за выдержку — комментариев не последовало. Зато пришло новое сообщение от Сони, но я его не прочитал.

К черту этот город. К черту эту девушку. К черту чувства.

«Удалить чат».

Загородный дом заказчика — язык не поворачивался называть его господином Бернаром — расположился вблизи невероятной красоты парка Каланки. Макс чуть шею себе не свернул, когда мы проезжали мимо, намертво прилип к окну, разглядывая мощные скалы и ручьи, что резко спускались к морю. Я вместе с ним любовался завораживающими пейзажами. Вот только оказалось, нам следовало бы приберечь восторг.

Бастида — так заказчик называл свое семейное жилище, куда мы приехали из аэропорта через весь Марсель. Я специально узнал точное значение слова: в средние века во Франции это были деревянные сооружения для осады города и сторожевые башни, позже — новые селения. А, глядя на рукотворное чудо перед глазами, думалось только одно: у Бернара было отличное чувство юмора.

— Ну, ни фига ж себе! Вот это хатка.

Максим раскрыл от удивления рот, я шутливо хлопнул его по подбородку.

— Вдохновение улетит, — сказал, и мы посмеялись.

Но место и правда смотрелось невероятно! Вспомнить только, какие известные архитекторы, скульпторы и художники работали в этих стенах и на этих просторах. Садовники и те, скорее всего, были именитыми.

Еще несколько лет назад я бы продался в рабство за возможность творить здесь, а сейчас с гордо поднятой головой и приличным контрактом шел навстречу мечте. Это ли не счастье?

Нет, — скрипело сердце, напоминая о голубке.

Прошла неделя, а легче не стало. Я в принципе и не ждал, еще с Лилей понял и принял: время не лечит, лишь притупляет боль, с которой ты учишься жить.

Мы поднялись по лестнице, минули фонтан и пришли к розарию, где нас встретил пожилой мужчина в строгом костюме.

— Реальный дворецкий? — по-детски наивно озвучивал мои мысли Максим.

С нами заговорили по-французски, а потом указали следовать вперед.

— О-па, Вы хоть че-нить поняли?

— Мяу, — ответила за меня Клео из переноски.

Вот то-то же.

Признаться, думал, мы окажемся чужими в этом огромном доме в пригороде Марселя, особенно переживал за мальчишку, что вечно краснел да пыхтел от новизны ощущений, языкового барьера и чар длинноногого шеф-повара с четвертым размером груди. Но через несколько дней, мы, кажется, уже погрязли в рутине. Максим тот и вовсе сыпал направо и налево протяжное «уи-и».

Я вроде бы и свыкся с новым местом, но войти в раж с трудом удавалось, боролся за вдохновение, как мог. Инна, приехавшая к нам в отпуск под предлогом внесения поправок в договор, с ходу подметила это и вручила билеты в Париж на какой-то благотворительный вечер, приуроченный к прошлогоднему биеннале*.

Согласился. Решил, не повредит развеяться и избавиться от мрачности, что выходила из-под моей кисти. Не мог позволить себе испортить работу гнетущей аурой.

Перелет был коротким, а мероприятие проводили в нашем отеле — большой плюс, потому что покидать номер с видом на Эйфелеву башню совершенно не хотелось. Но Макс, надевший ярко-синий, почти как лазурит, костюм с белыми кедами, уговорил спуститься вниз.